В уборщицкой душевой он сорвал с себя всю одежду, вскочил в кабинку, пустил воду и лил ее на себя так ошалело и нежно, как если бы пытался остудить ожог.
Произошедшее было настолько ужасно, что ему казалось, будто он еще спит. За свою жизнь он испытал многое — знал, что такое нокаутирующий удар в лицо, в том числе кастетом, что такое приставленный к горлу нож, — но, оказывается, понятия не имел о том, что значит наложить в штаны. Не испугаться, не струсить, а наложить в штаны фактически, обосраться. Со склеиванием поверхностей в промежности и с запахом казарменного нужника в жару.
Из обгаженных брюк и пальто он взял с собой только бумажник. Обмотав чресла полотенцем и прячась от уборщицы, битый час потом рыскал по этажу в поисках одежды.
В столовой на овальном самшитовом столе был накрыт завтрак. Парящий металлический котелок с овсянкой, кубик масла во льду, фарфоровый термос кофе, апельсиновый сок в хрустальном кувшине, микроскопические пирожные в блюдцах — все это располагалось на просторном зеркальном подносе с золочеными захватами в виде гусиных голов. Серебряный прибор был укутан в шелковую салфетку, перехваченную шнурком.
В спальне с альковом обнаружилась громадная гардеробная. Ее двери маскировались фальшивым книжным стеллажом. По площади это помещение, наверное, не уступало театральному гардеробу и состояло из четырех рядов плечиков с одеждой, метров по пяти в длину каждый. Было тут и нижнее белье в специальной холодильной камере (?), и внушительная обувная полка, и даже гримировочный столик с феном. Подорогин взял тонкий бенетоновский пуловер, утепленную джинсовую пару и кожаную куртку на меху. Заглянув в нишу для головных уборов, он не поверил своим глазам: среди стопок вязаных шапок, кепи, шляп и ушанок всех мастей возлежала шапка Мономаха. Что это не экспонат Алмазного Фонда, даже не копия, а голограмма, он понял лишь тогда, когда случайно загородил головой лампу подсветки. Горящую, отороченную соболем филигрань подножия жемчужного креста он рассматривал, будто улику — призрачное сокровище отчего-то навеяло ему мысли о снимках разбившейся девицы в снегу.
После завтрака он спустился в регистратуру В ответ на вопрос, кто оплачивает апартаменты на двадцать пятом этаже, молоденькая дежурная администраторша, отчего-то озлившись, отправила его к старшей. Та, поджав плечом телефонную трубку и улыбаясь не то Подорогину, не то своему незримому собеседнику, сказала вполголоса, почти не разнимая губ:
— Двадцать пятый — вообще не наша юрисдикция.
— А чья же? — удивился Подорогин.
Женщина подалась к нему через конторку:
— Вы там живете, и спрашиваете — чья?.. Нет-нет, это я не вам, — засмеялась она в микрофон и замахала на Подорогина автоматической печатью, давая понять, что разговор окончен.
В такси, по пути в городскую прокуратуру, он по порядку, методично набирал телефонные номера, занесенные в память старой «нокии» — от аптечного склада до Шивы, — и не дождался ответа ни по одному. Либо в трубке раздавались короткие гудки, дополняемые уведомлением на дисплее: «Сеть занята», — либо связь обрывалась безо всяких гудков и уведомлений. На проходной в прокуратуре ему было сообщено, что следователь Ганиев убыл в служебную командировку, о географии и сроках задания говорить не положено.
— А Уткин? — спросил он наобум.
— А черт его знает, — зевнул дежурный.
Перед ограждением служебной стоянки топтался газетный лоточник. За чугунной решеткой прохаживался часовой с автоматом и овчаркой на поводке. Подорогин купил заиндевевшие «Аргументы и факты» и почему-то зажигалку. Его взорванный «лендровер» был похож на пасхальный кулич. Под шапкой старого зернистого снега бугрился вздутый кузов. Севшие скаты вмерзли в лед. Оба расчищенных парковочных места по бокам джипа были незаняты — никто, как видно, не хотел соседствовать с руинами. Подорогин собрался закурить, полез в карман за сигаретами, но тут послышался грозный собачий рык. Часовой посмотрел на пса, затем на ограду, встряхнул автоматом на плече, и Подорогин почел за лучшее удалиться.
В «Береге» он взял кофе и рюмку коньяку. Заказ исполнила официантка Тома, которая не узнала его и сверх всякого ожидания одарила улыбкой. Подорогин вытряхнул коньяк в кофе и, пригубливая напиток, следил в окно за самостийным биваком бомбил на обочине. Машины подъезжали и отъезжали. «Девятки» Радована Михеича и «Волги» Кузьмича среди них не было.
Воспоминания о ночном разговоре с Леонидом Георгиевичем — отрывочные, бессловесные — толпились перед его внутренним взором, как нумерованные шары в лото, и, как такие же нумерованные шары, представлялись чем-то косным, замкнутым на себя. Единственное, что его по-настоящему заботило из ночной беседы, так это самый конец ее, завершение, то, каким именно образом удалось Леониду Георгиевичу усыпить его, и почему — если, разумеется, не помнить об испорченных штанах — это не возымело привычных последствий отравления, почему он проснулся с ясной головой.
Заказав еще коньяку, на этот раз без кофе, он закурил, развернул покоробившуюся от сырости газету, несколько минут бездумно читал ее, сложил и бросил обратно на стул. Замечание Леонида Георгиевича о том, что можно воевать с полными штанами, конечно, напрашивалось в гости к нынешнему утреннему приключению, однако смысла, или хотя бы намека, подсказки в этом совпадении — вслед за тем же Леонидом Георгиевичем, ставившим перед следствием следствие, а не причину, — Подорогин не видел.
Неожиданно пошел снег.
То есть, скорей всего, он шел уже давно, просто когда Подорогин понял это, за потемневшим окном не существовало ничего, кроме белой рыхлой стены, вставшей почти вплотную к стеклу. Вставшей и все-таки не останавливавшейся ни на миг — если не провожать взглядом опускающихся хлопьев, то возникало фантастическое ощущение того, что в действительности движется вниз не эта призрачная стена, а возносится куда-то на помрачительную высоту само окно.
Так, маскируясь чередой снегопадов и наполовину смешанных с грязью, чахоточных вьюг, начиналась весна. Если бы не переключившаяся календарная веха под сапфировым саркофагом «ролекса», Подорогин мог заключить о смене времен разве что по немного прибавившему световому дню да по кислым улыбкам ведущих прогнозов погоды, вслепую и как будто при заклинании обводящих красные и синие круги на мультипликационных картах.
В эти две с лишним недели он покидал свои гостиничные апартаменты только один раз. Уже порядком сходя с ума от безделья и от того, что накануне днем проспал почти четыре часа, посреди ночи он заказал через портье такси, заявил, что съезжает, и отправился в аэропорт. Он ждал и даже жаждал окрика, того, что его попытаются остановить, тащить обратно в гостиницу, но ничего такого не случилось. В аэропорту, заплатив по кредитной карточке, он купил билет на первый ближайший рейс — оказалось, что это рейс во Франкфурт, — прошел без малейшей задержки таможенный и пограничный контроль, регистрацию (улыбчивый пограничник, прежде чем поставить штамп отбытия в паспорте, лишь попросил его снять шапку), взял в duty-free бутылку виски и тут же, не закусывая, стал пить. Когда объявили посадку, он было подошел к сонной взъерошенной толпе арабов у секции спецконтроля, однако вернулся в кресло и как ни в чем не бывало продолжал пить. Впоследствии неоднократно на весь аэропорт «гражданина Придорогина, вылетающего во Франкфурт и прошедшего регистрацию» просили пройти на посадку. Одна из девиц в униформе, черно матерясь в нос, взмыленная, дважды интересовалась у него, не Придорогин ли он, на что он только возмущенно таращил глаза и отмахивался бутылкой. В конце концов самолет взлетел с опозданием на двадцать минут без него. Прошел еще час, прежде чем служба безопасности аэропорта обратила внимание на праздного пьяного типа в транзитной зоне. Подорогина попросили предъявить посадочный талон и паспорт, которые все это время, как оказалось, он не выпускал из руки. Окольными путями, между занесенными снегом, похожими на лыжные трамплины трапами и прочей спецтехникой он был препровожден на КПП в соседний терминал прилетов. Тут в его паспорте рядом с еще не просохшим штампом отбытия появился штамп прибытия (молоденькая пограничница, морщась, просила не дышать на нее), и он был отпущен на все четыре стороны.