Далее подоспела новость о похищенной в одном из архивов ГРУ кинопленке с расстрелом царской семьи. Собственно, новостью это явилось для него одного, интересовавшегося в последнее время только сводками преступности и погоды. Краеугольный вопрос темы — подлинность факта съемки — если еще и подлежал обсуждению, то чисто факультативному, по большому счету этот аспект склоки не интересовал уже ни истцов, ни ответчиков, ни публику. Перед Подорогиным как будто разворачивался отчет о происшествии с напрочь отсутствующей событийной частью. К примеру, дебатировалась уже не личность сотрудника архива, допустившего утечку пленки, и не подробности утечки, а подробности загадочной и скоропостижной смерти сотрудника несколько дней тому назад. Один из участников дискуссии в прямом эфире, потрясая нарисованным от руки графиком, срываясь в хрип, с пеной у рта доказывал, что смерть наступила между вторым и третьим часом ночи, в то время как его оппонент — потрясая какой-то веревочкой в кулаке — что не ранее пяти утра. Свидетели, которым якобы посчастливилось посмотреть пленку, делились на две основные группы — ортодоксальную и неортодоксальную — и соответственно были разнесены в студии по противоположным секторам. Ортодоксы, «аффилированные» с Генпрокуратурой и разведкой, отказывались от каких-либо заявлений по поводу увиденного, ссылаясь на тайну следствия и подписку о неразглашении. По сути, они подтверждали только то, что пленка действительно существует и что снятый «материал» невысокого качества (имелись в виду профессиональные — а точнее, полное отсутствие таковых — навыки неизвестного оператора и физическое состояние негатива). Неортодоксы были куда словоохотливей, их показания — более красочны, захватывающи и зачастую взаимоисключающи. Отдельную, самую немногочисленную и инертную группу составляли те, кто видел покадровые расшифровки и комментарии к фильму, пропавшие из лагеря ортодоксов при не менее загадочных обстоятельствах, нежели сама пленка. Подорогин взялся просматривать накопившуюся прессу — та же история. Горы ненужных подробностей, домыслов и второстепенных фактов. Скрупулезнейшие выкладки о моделях дореволюционных кинокамер, фотоэмульсиях, сравнительные характеристики объективов, биографические данные как «участников события» (1918 года и нынешних), так и наиболее заметных «прорабов дискурса». Робкие и все более редкие вопросы относительно самой пленки и того, что собственно на ней запечатлено, почитались уже чуть ли не дурным тоном: «Рассуждая о нынешних позициях и границах христианства, разумно ли озадачиваться физиологической конституцией Христа? Если бы даже пленки и не было (а она есть!), ее бы следовало выдумать. Пускай в данном контексте это и звучит несколько двусмысленно…» Вопросом были не на шутку озабочены и аналитические умы: «…Расстрелом царской семьи большевики отрезают себе дорогу в мировую элиту. Нынешний Кремль целиком вырастает из подвала Ипатьевского особняка. Обрушением башен-близнецов WTC Америка окончательно сходит с пути интеллектуальной, бархатной империи в направлении традиционной — римской, оттоманской — иными словами, в направлении коллапса, неминуемого бесславного раздробления системных основ. Из ground zero вырастает конец дядюшки Сэма» (статья «Live: истлевший целлулоид 17 июля 1918-го в прямом эфире 11 сентября 2001-го»).
Ночевал Подорогин в спальне, но не в постели под балдахином — в гардеробной, куда из вестибюля перетащил кушетку, а из библиотеки конференц-зала Конан Дойля и Чехова. К тому же гардеробная была единственным помещением на этаже, о существовании которого не подозревали уборщицы (с того момента, как очнулся в коридоре на полу, он больше ни разу не показывался им на глаза, отсиживался во время утренних «зачисток» в своем убежище).
За неделю, прошедшую после пьяного приключения в аэропорту, он не притронулся к спиртному, похудел на два килограмма (в сауне имелись медицинские весы) и прочел столько, сколько до этого, наверное, не прочел за всю свою жизнь.
Понемногу и наверняка в нем сходил интерес к чему бы то ни было, связанному с таинственным депо, пророчествами на рисовой бумаге и шумихой вокруг «расстрельной» кинопленки. События начала года изглаживались из памяти, как приметы опасного недуга после выздоровления, так что иногда он не мог отделаться от наваждения, что все это случилось с кем-то посторонним, не с ним. Единственной раной, продолжавшей кровоточить даже при ничтожном раздражении, были мысли о дочерях, особенно о младшей, но и эти мысли он со временем научился вразумлять беззаветной убежденностью в том, что его неведение, сколь мучительно оно бы ни было для него, дочкам только на пользу.
Он взял привычку подолгу задерживаться у панорамного окна в столовой и смотреть сверху на город, на толпу. Точно так же, очевидно, он мог бы подглядывать в трубу за марсианами либо в микроскоп за инфузориями, с которыми его не связывало ничего. Его отношение к толпе — смотрел ли он на нее с высоты птичьего полета, двигался ли среди нее — сосредоточивалось где-то посредине между созерцательным и исчислительным восприятием, в той неуловимой текучей области, что описывалась исчерпывающей русской формулой «считать ворон». Толпа заполняла не только городские улицы, но и окружала его в гостинице. Если б его попросили вспомнить лицо кого-нибудь из портье или охранников, он вряд ли бы вспомнил хотя бы одного. Запоминанию требовался мотив, интерес, а такого интереса у него сейчас не было ни к кому.
Как-то ночью, спустившись по пожарной лестнице и взломав дверь, он пробрался в давешний дешевый номер на девятом этаже. Номер пустовал. Из распахнутого холодильника по-прежнему несло тиной. У порога балкона все так же стояла талая вода. Подорогин просидел в темноте на кровати с плоской промозглой постелью несколько часов. Изредка, будто прислушиваясь к чему-то, он тянулся к телевизору на тумбочке, проводил пальцами по холодному пыльному экрану и думал, что этот пустой номер сейчас самое дорогое для него место, что этим горизонтальным рубежом ограничивается его прошлое.
В первую субботу апреля сотка, о существовании которой он уже стал забывать и которую включил лишь потому, что запнулся о нее в тренажерном зале, разразилась сигналом об SMS-передаче. Анонимное послание состояло из семизначного числа и символа «решетка». Это был телефонный номер. Подорогин набрал его. Изуродованный помехами голос автоответчика продиктовал другой семизначный номер, на который он должен был позвонить в течение пяти минут с «наземного» аппарата в спальне. Промокая полотенцем лицо и думая, что изменилось бы, включи он трубку не сейчас, а несколькими минутами позже или вообще на следующий день, Подорогин отправился в спальню. Телефакс на прикроватной тумбочке зазвонил прежде, чем он успел дойти до него.
Он снял трубку:
— Алло.
В наушнике что-то щелкнуло, засвербело, и на приемный пюпитр «Панасоника» крохотными толчками поползло мелованное полотно факса. Подорогин посмотрел на часы: половина третьего пополудни. Дождавшись, пока лента остановится, он оборвал ее, бросил на ковер и опустился со вздохом на кровать.
Так он сидел минуту-другую, пока в кармане халата не заголосила сотка. Тон звонка был необычен и напоминал сжиженный вой тревожной сирены. Подорогин достал телефон — на дисплее чернела строка «Конф. номер» — и включил прием: