«Только не это», – вздыхает Бенда про себя и выходит на улицу. Площадь уже целиком залита солнцем. Бенда бредет через толпу домой. Сегодня, как всегда, полным-полно дел.
* * *
Вечером, когда семья уже поужинала, отец усаживается к камину с трубкой, Бенда помогает матери разматывать шерсть. Свеча на краю стола тихо догорает, язычок пламени дрожит, то вытягивается вверх, изгибаясь, как уличная плясунья, то оседает, едва не погаснув, то дергается в сторону, если дунет ветерок в приоткрытые ставни.
Стучат.
– Кто там? – недовольно спрашивает отец.
– Не знаю... – Мать встает, отдает Бенде кипу шерсти и идет к дверям. Возвращается в комнату вместе со священником, на плечи которого поверх черной рясы накинут плащ из легкой шерсти, скрывающий крест на груди.
Булочник, вынув изо рта потемневший от слюны и табака чубук, с кряхтением поднимается:
– Чем обязаны, святой отец?
Священник протягивает ему руку для поцелуя, мелко крестит дородному булочнику начинающую лысеть макушку:
– Благослови вас Господь и Дева Мария, сын мой. Слышал, чадо в учение отпускаете? Хочу побеседовать с ним перед дорогой, наставить на путь истины, напомнить учение Господа нашего Иисуса Христа.
Мать крестится, глаза ее наполняются слезами. Она принимает у Бенды лохматую кучу.
Булочник разгибает спину, лицо его покраснело. Он говорит неторопливо:
– Что ж, святой отец, поднимитесь наверх, вы там уже были с год назад, так помните, может... Мать, дай свечу.
Бенда, опустив глаза, принимает зажженную свечу, которую мать быстро вытащила из сундука и вставила в круглый бронзовый подсвечник с кольцом вместо ручки. Священник ждет, когда Бенда направится к лестнице, и идет следом. Они поднимаются в комнатку Бенды. Опустив подсвечник на маленький, собственноручно сколоченный когда-то стол, Бенда подает священнику стул и встает напротив, сложив руки на животе. Внутри все тревожно дрожит, как студень, тарелку с которым тряхнули.
– Значит, все-таки уходишь на учение? – спрашивает священник. Голос у него негромкий, довольно низкий, всегда звучит строго, осуждает ли он или благословляет. Темные глаза устремлены на побледневшее лицо Бенды.
– Ухожу, святой отец, – бормочет Бенда. – Благословите.
– А если не благословлю? Все равно ведь уйдешь?
– Уйду. – Бенда не может врать.
Священник встает, подходит к Бенде, берет за подбородок, поднимает лицо и смотрит Бенде в глаза.
– Колдовству учиться? И не стыдно? Впрочем, вижу, что не гложет тебя раскаяние.
Священник, отпустив Бенду прохаживается по комнатке, в плохоньком свете маленькой свечи разглядывает ее. Здесь почти нет мебели: сундук с периной да стол со стулом, да еще в углу маленький сундучок с несколькими книгами.
– Не говорил ли я тебе бросить мысли о колдовстве? – вопрошает священник. Бенда молчит, но патер и не ждет ответа. – Верил я, что ты одумаешься, однако вижу, что отлучение не повлияло на горячую отроческую голову. И все же я не теряю надежды, что Иисус вложит толику разума в твои решения и ты откажешься от идеи учиться этому богопротивному ремеслу. Пойми, Господь любит всех и нет нужды уходить от него к диавольским махинам, поддаваясь проискам лукавого. Он любит и тебя, несмотря на то что... несмотря на твои противоестественные...
Бенда вскидывает голову:
– Да как же противоестественные, если они от сердца идут?
– От сердца?
Бенда опускает глаза и кивает. Святой отец поднимает палец:
– Вот! Почему же ты раньше не сказал? Я бы иначе тебя напутствовал. Ведь если твои действия идут от сердца, это не диавольские дела, но святые. И ты все равно желаешь заняться колдовством? После такого признания?
Бенда молчит. Священник делает пять шагов вправо и столько же обратно, ровно по размеру комнаты. И произносит:
– Давно думал я проклясть тебя, сын булочника, ибо твои выходки представлялись мне игрой гордыни, честолюбия, жажды отличаться от всех, вознестись выше людей. Однако ты не только развлекался свечением глаз, но иногда помогал больным. Одно это, правда, есть попытка уподобиться Богу, смертный грех. Но смотрел я за тобой и не замечал гордыни. Либо нет ее у тебя, либо ты ее хорошенько скрываешь. – Неожиданно он глубоко вздыхает: – Трудное это занятие – печься о людских душах, когда и сам червь есмь. Послушай, сын мой, не уходи, не губи бессмертную душу колдовством. От добра добра не ищут. Здесь, среди людей, ты раскроешь свой дар, если он свыше, и потеряешь, если от нечистого. А в тиши чародейской башни, среди мертвых книг – что обретешь ты, кроме душевной пустоты? Это мое наставление тебе как пастыря пасомому: иди к людям, неси свой свет...
Бенда молчит. Все давно решено, и хотя от слов священника мучительно стыдно, однако завтра утром...
Священник, похоже, чувствует этот настрой, потому что прерывается на полуслове и вглядывается в Бенду.
– Погаси-ка свечу, чадо, – просит он.
Бенда, опешив, дует на огонек, и пламя, мигнув, гаснет, только крохотный красный уголечек на конце фитиля еще виден пару мгновений. В комнате становится темно и тихо, потому что священник молчит и Бенда ничего не говорит, стоя у стола в недоумении. Затем раздается строгий голос:
– Ну что ж, возможно, этого и хочет Господь. Видимо, сердце твое пока не созрело и ему нужны испытания. Ступай в жизнь. Пока ты только отражаешь солнце, но ведь оно светит не всегда. Тебе надо научиться светить самому. Идем же, твои родители, наверное, уже беспокоятся.
Бенда вглядывается в окружающий мрак ночи... и идет за священником, ориентируясь на звук его шагов, прихватив по дороге подсвечник с погашенной свечой.
Когда патер спустился, мать и отец поднялись с мест. Священник благословил Бенду и со словами: «Мир этому дому!» – ушел.
– Значит, так? – спрашивает булочник.
Бенда кивает. Мать, заливаясь слезами, кидается Бенде на шею. Отец, приблизившись, разнимает ее руки.
– Собери вещи, – спокойно велит он.
Мать, кивая, вынимает платок, прикладывает к глазам, затем сморкается, и только тогда уже, напоследок всхлипнув, скрывается на лестнице. Скоро наверху слышны шаги, мягкий стук, причитания.
Булочник сует в рот трубку, кладет на плечо Бенде руку, которая вечно в трещинках и красная, и произносит немного в нос, придерживая трубку в углу рта:
– Ну, если без громких слов, то вот тебе мой родительский завет. Хочешь простой жизни – не легкой, а простой, – будь женщиной. Хочешь делать дело – будь мужчиной. Но всегда оставайся человеком. – Он хлопает Бенду по плечу и возвращается к креслу, но перед тем как сесть, оборачивается: – Ладно я, а мать-то не жаль? Ведь если что со мной случится, одна она останется.
– Я вернусь! – кричит Бенда.