Над горбом унылого лабаза
Ходит месяц с тросточкой и в шляпе,
У него серебряные пальцы,
У него латунные колени,
Он распялил ночь на круглых пяльцах,
И снует игла вселенской лени.
Громоздятся вековые липы
В облаках слепого аромата,
Может, до рассвета будет ливень,
Может, и не будет. Вся примята,
Росная трава блестит слезами
У обшивки старого карбаса.
Смотрит месяц желтыми глазами,
Звезды разговаривают басом.
Раздаю долги, только не берут,
Раздаю долги – не берут, хоть плачь,
Говорят: ты, парень, безмерно крут,
Битый волк, братан, тертый ты калач,
Ты не должен нам ни копья – увы!
Ты не должен нам ни полушки – бред!
Не сечет топор твоей головы,
Не берет коса твоих зрелых лет,
Не возьмем с тебя ни рубля, братан,
Не возьмем, и все, хоть пляши, хоть стой,
Богатеем ты век свой коротай,
И не зарься на наш карман пустой.
Я держу долги в потненькой горсти,
Я поклоны бью, умоляю взять:
Кредитор, прости, грех мой отпусти…
Почему – нельзя? Кто сказал – нельзя?!
Мы ж с тобой друзья, мы же не враги,
Чей такой указ, чтоб прощать долги?
Что скажешь, приятель Атлант,
Расстроенно горбясь?
Что небо на плечи – талант?
Проклятие?
Гордость?
Что холка устало трещит
Не по-человечьи
И небо – трагический щит –
Так давит на плечи?
Подай мне подушку, Геракл,
И корочку хлеба.
Какой же я, братцы, дурак,
Со всем вашим небом…
Я вас люблю. Конечно, неуклюже.
Что ж, как могу.
Я вас люблю, как старый тигр из плюша,
И ни гу-гу.
Моя любовь не знает фейерверка,
Колец огня,
Гусарская расшитая венгерка
Не для меня,
Иным – хрусталь об пол, с Елены слепок,
К ногам – весь мир.
А у меня есть только я, нелепый,
И все.
Возьми.
…оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание о четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на "Н" и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели».
М. и С. Дяченко «История доступа»
Первый:
Наброском майской синевы,
Неразличимым – еле-еле –
Нежнейшим – так лежали вы
На черном бархате постели.
Немой, как пень, с недавних пор,
Нагой – в глубинах цитадели,
Не я схватился за топор
На черном бархате постели.
Над хризантемой взвился рок –
Нет!.. лепестки похолодели –
Не кровь, не смерть, но серебро
На черном бархате постели!
Ночь оловянных лошадей,
Ночь безъязыких свиристелей,
Надежда двух слепых людей
На черном бархате постели…
Второй:
…он пошел простым путем: каждая строка начиналась с «но».
Но если так, пускай. Финал.
Но если нет? – под шум метели.
Но если да? – я это знал
На черном бархате постели.
Но если ты? – свистит топор.
Но если мы осиротели?
Но если?.. – кончен давний спор
На черном бархате постели.
Но оловянен быстрый конь,
Но неподкупны в чаще ели,
Но не погас святой огонь
На черном бархате постели –
Но хризантемы отцвели,
Но саксофоны онемели,
Но вот он, самый край земли –
На черном бархате постели…
Не надо плакать, господа, не надо плакать,
К чему нам лишняя вода – дурная слякоть,
К чему, дружок, точить слезу острее бритвы,
Когда на голубом глазу иные ритмы,
Иной фасон, иной пейзаж, размах особый –
Идет с окраины гроза, запахло сдобой,
Мальчишка гонит колесо крюком железным,
Собака тащится в лесок; десяток лезвий
Вспорол притихший горизонт. Раскаты грома
Напоминают, что резон остаться дома,
Пить чай, читать, глядеть в экран, любить кого-то,
Лежать в постели до утра, страдать зевотой,
Скучать, томиться, знать, что жизнь проходит мимо,
Что цели – просто миражи, что скорби мира
Остры, как летняя звезда, что очень скоро…
Давайте плакать, господа! Восплачем хором!
Говорят, мы родом из детства.
Ерунда. Мы родом из действа.
Из носов – накладных и красных,
Из часов, где минутой – праздник.
Говорят, мы родом из детства.
Хорошо бы нам оглядеться.
Ах ты горький, горький чай
Поездной,
Как по лезвию меча –
Летний зной,
Как по вольной по степи –
Мерный стук,
Спи, дитя, не майся, спи –
В снах растут.
Говорят, что мы – человеки,
Что в конце уходим навеки,
Что за той могильной плитою
Сразу ясно, кто чего стоит.
По заслугам, значит, и баста.