— Мадж, — ответила Амат. — Ее зовут Мадж. О ней хорошо заботятся, не волнуйтесь. Нам с вами нужно поговорить. Вы не знаете всей правды. В случившемся были замешаны и другие…
— Нет! Нет, я один во всем виноват! Это моя ошибка!
На той стороне улицы хлопнули ставни и высунулось удивленное лицо. Хешай принял покаянную позу, смазанную лишь легким пошатыванием. Его губы сжались, а глаза, когда он открыл их, стали совсем черными. Он смотрел на нее так, словно она его оскорбила, и в это мгновение Амат поняла, что андат Бессемянный, несмотря на красоту и прекрасный голос, воистину произошел от этого человека.
— Я осрамился, — сказал он. Потом скупо кивнул ей с Митат и нетвердой походкой побрел прочь.
— Боги! — воскликнула Митат, провожая взглядом его широкую спину. — Кто это был?
— Поэт Сарайкета, — отозвалась Амат. Она тем временем осматривала закоулок, из которого он появился. Там было совсем тесно — не шире щели между домами, — к тому же невыметено и гадко от запаха отбросов.
— А что там? — спросила Амат.
— Не знаю.
Она замерла в нерешительности, заранее ужасаясь тому, что предстояло сделать. «Учитывая, как эта жижа пахнет, — думала она, — платье придется подрубать заново».
— Идем, — сказала она.
Найти нужную дверь оказалось нетрудно. Поэт оставил свежие неровные следы. В двери виднелся железный замок, а ставни на узких окошках были заперты изнутри. Амат, чье подогретое любопытство не давало ей хода назад, постучала в дверь и окликнула хозяев, но никто не открыл.
— Иногда мужчины снимают себе номер, чтобы не показываться в заведениях, — сказала Митат.
— Вроде этого?
— Обычно лучше, — поправилась Митат. — Ни одна из моих знакомых не пошла бы в такую дыру. Хотя, если хорошо заплатили бы…
Амат хлопнула по двери ладонью. Дерево было твердым, звонким. «Замок, — подумала она, — можно и взломать, при правильном подборе инструментов. Если есть в этом тоскливом тайнике что-то стоящее таких мер». Ее горло на миг свело нечто вроде ужаса.
— Бабушка, нам пора.
Амат приняла позу согласия, поворачиваясь к улице. К любопытству добавилось облегчение: убежище поэта осталось позади. Шагая в караульное здание, она размышляла о том, что находится за той дверью, как это может пригодиться в ее тихой войне и хочет ли она сделать тайное явным.
В летние города пришла зима. Опали последние листья, голые деревья подготовились к долгим ночам сна. По улицам молочной дымкой разлились холодные туманы. Маати стал надевать плотные одежды из шелка и чесаной шерсти, хотя и не самые теплые: даже самая злая сарайкетская стужа была мягче северной весны. Иными ночами они с Лиат бродили по улицам, обнявшись для тепла, но и тогда в воздухе редко виднелся парок от дыхания. В Патае, в школе, а потом у дая-кво — большую часть жизни Маати провел в холодном климате, но постоянная жара Сарайкета его изнежила, и теперь он ощущал холод острее, чем раньше.
Выздоровление Хешая как будто стерло из утхайемских умов память об убитом младенце. В течение следующих ужасающе коротких недель Хешай водил Маати на приемы и пиры, представлял знатным семействам и постоянно давал понять, что Лиат — желанная гостья в его доме. Хай и его приближенные остались недовольны, узнав о послаблении, которое он устроил андату, однако ничем это недовольство не выразили. Пока поэт казался здоровым и не вызывал всеобщего волнения, все было относительно хорошо.
Чайная, в которой укрылись Лиат и Маати, стояла у городской черты. Дома и улицы уходили и дальше на север вдоль берега реки, но лишь здесь старый город пророс кварталами новой застройки. «Она только на словах новая, — отметил Маати, — а на деле ровесница моему прапрадеду».
Они взяли отдельную комнатку едва шире кладовой, со столиком и скамьей, на которую оба уселись. Сквозь деревянное кружево перегородки проникали свет, музыка и аромат жаркого, а сверху висела круглая жаровня, излучая тепло, как маленькое чугунное солнце.
Лиат налила себе горячего чая, и тут же, не спросив — в чашку Маати. Он поблагодарил и поднес тонкий фарфор к губам. От поверхности поднимался густой терпкий парок, сбоку прислонилась теплая Лиат.
— Он скоро вернется, — проговорил Маати.
Лиат не сжалась, просто замерла. Он отпил чай и обжег губы. Потом не столько увидел, сколько почувствовал, как Лиат пожала плечами.
— Давай не будем об этом.
— Когда он приедет, я так больше не смогу. Я и сейчас половину времени чувствую себя так, будто кого-то убил. Когда он вернется…
— Когда он вернется, мы будем вместе, — тихо закончила Лиат. — Все трое. Я снова стану его девушкой, а ты — другом. И никто не будет одинок.
— Мне в это как-то не верится, — заметил Маати.
— Не все будет просто. Давай оставим этот разговор. Все и так случится достаточно скоро, чтобы приближать волнения.
Маати ответил согласием. Впрочем, через миг Лиат вздохнула и взяла его за руку.
— Я не хотела тебя обидеть.
— Ты и не обидела, — сказал Маати.
— Спасибо, что так говоришь.
Перед домом запела женщина или ребенок — голос был высоким, нежным и чистым. Разговоры утихли, оставляя простор для песни. Эту балладу Маати слышал уже много раз — историю о любви потерянной и обретенной, которую сочинили еще в эпоху Империи. Маати откинулся назад, прижавшись спиной к стене, и обнял Лиат за плечи. Его голова плыла от избытка чувств, половину которых он не мог назвать. Маати закрыл глаза и позволил языку древности омывать его, словно морю. Лиат вздрогнула. Когда Маати нагнулся к ней, ее лицо было красным, губы плотно сжаты, а в глазах стояли слезы.
— Пойдем домой, — сказал он, и Лиат кивнула.
Маати вынул из рукава шесть полос меди и выложил рядом на столе — чтобы расплатиться, этого хватит с лихвой. Потом они поднялись, толкнули дверь и вышли. Когда они ступили за порог, песня все еще лилась. Луна едва народилась, и улицы стояли в темноте, за исключением перекрестков, освещаемых факелами, и тех мест, где стояли печи огнедержцев. Маати с Лиат рука в руке отправились на север.
— А почему вас называют поэтами? — спросила Лиат. — Вы ведь на самом деле не читаете стихов. Обычные люди читают, но они не работают на хая.
— Нас по-разному называют, — ответил Маати. — Можно звать мастерами или скульпторами, ткачами мыслей. Так повелось из-за ритуала воплощения.
— Разве андаты — стихи?
— Они похожи на стихи. Переводы с языка мыслей в форму, обладающую собственной волей. Когда ты берешь письмо на хайятском и переводишь на гальтский, есть разные способы выразить нужный смысл. Так и воплощение: оно подобно идеальному переводу с одного языка на другой. Ты объясняешь то же самое, но другими словами, а если их не хватает — например, нет в гальтском такого термина, — создаешь свой, чтобы сохранить смысл. Старинные грамматики отлично подходят для таких случаев.