В веселом квартале начиналась самая обычная ночь. Все было как всегда: флейты и барабаны, ароматы благовоний и каких-то иных дымов, меланхоличные взгляды женщин, торгующих собой с низких балконов и из проемов окон. Только Ота будто пришел сюда впервые, из другого края. «Еще не поздно повернуть назад», — говорил себе Ота. Даже сейчас можно было отказаться и уйти, как он ушел из школы давным-давно. Уйти и назвать это силой воли или нравственной чистотой. Или безмятежностью камня. Всегда найдутся слова для оправдания, но сути они не изменят.
Проулок был там, где показал Бессемянный — почти незаметный в тенях окружавших домов. Ота ненадолго задержался у поворота. Где-то в глубине горел фонарь, ничего, кроме себя, не освещая. Мимо проковылял борец с разбитой в кровь головой. Два ткача на другой стороне улицы засмеялись, показывая на него пальцами. Ота шагнул в темноту.
Под ногами хлюпала грязь и нечистоты, словно он шел по илистому мелководью. Фонарь с каждым шагом делался ярче, хотя идти до него не пришлось: дверь, описанная андатом, нашлась раньше. Ота надавил на нее рукой. Доски были крепкими, замок — чугунным. Сквозь ставни пробивался свет. «Значит, внутри, — подумал Ота, — горит огонь. Значит, поэт там, в своем тайном убежище — скрывается от дворцовых красот и дома, доставшегося в придачу к ноше». Он осторожно подергал дверь, но та была заперта. Потом он поскребся, постучал, но никто ему не открыл. Можно было бы взломать замок ножом, поднять щеколду — пьяный этого даже не заметит. Но на улицах было еще слишком людно, а андат советовал приходить за полночь. Сейчас же свеча еще не прогорела до первой четверти.
— Хешай-кво! — громко окликнул Ота. Его голос прозвучал гулко среди каменных стен. — Отоприте!
Довольно долго никто изнури не отзывался, но потом полоска света вокруг ставней потемнела, щеколда тяжело звякнула и дверь, скрипя, отворилась. На пороге возникла приземистая темная фигура Хешая-кво. Его халат был мятым, волосы — всклокоченными, широкий рот неодобрительно кривился.
— Ты что тут забыл?
— Надо поговорить, — сказал Ота.
— Нам не о чем разговаривать, — отрезал поэт и шагнул назад, толкая дверь. — Ступай прочь.
Ота навалился на дверь со своей стороны — сначала поддал плечом, потом уперся спиной и ногами. Поэт с удивленным «ох» упал навзничь.
В доме было тесно, грязно и убого. Деревянная раскладушка стояла почти вплотную к очагу, пол усеивали пустые бутылки. С просевших потолочных балок на стены сползали потеки плесени. Пахло болотной гнилью. Ота закрыл за собой дверь.
— Ч-чего тебе надо? — промямлил поэт, бледнея от страха.
— Надо поговорить, — повторил Ота. — Бессемянный сказал мне, где вы скрываетесь. Он послал меня вас убить.
— Убить? — переспросил Хешай и вдруг хмыкнул. Его страх как будто улетучился. Казалось, ему даже смешно. — Убить меня. Боги…
Качая головой, он протопал к раскладушке и уселся на нее так, что холст затрещал. Ота встал между очагом и дверью, готовясь перехватить Хешая по пути, если тот бросится бежать. Хешай и не пытался.
— Стало быть, явился меня прикончить? Ну что же. Парень ты крепкий, а я старый, жирный и почти пьяный, поэтому много хлопот не доставлю.
— Бессемянный сказал, что вы были бы рады умереть, — произнес Ота. — Хотя, по мне, это он хватил. В любом случае я ему не марионетка.
Поэт хмуро посмотрел на него, щуря красные глаза от яркого пламени. Ота ступил вперед, сел, поджав ноги, как в школе, и сотворил жест обращения к учителю.
— Вы ведь знаете, что происходит. Насчет Амат Кяан и ее выступления перед хаем. Вы должны знать, что за этим последует.
Медленно, словно нехотя, Хешай принял утвердительную позу.
— Бессемянный надеялся, что я убью вас и предотвращу этот кошмар. Я не убийца, — сказал Ота. — Только ставки… цена, которую заплатят невинные… и Маати… слишком высока. Я не могу этого позволить.
— Понимаю, — произнес Хешай. Потом он надолго замолк — только пламя потрескивало в тишине. Наконец поэт задумчиво потянулся куда-то вниз и поднял недопитую бутылку. Ота смотрел, как он пьет, слышал, как булькает в глотке. Вскоре раздалось:
— И как же ты намерен выйти из положения?
— Освободите андата, — сказал Ота. — Я пришел просить, чтобы вы дали Бессемянному волю.
— Вот так просто?
— Да.
— Не могу.
— А по-моему, можете.
— Я не сказал, что это невозможно. Боги, чего уж проще. Надо было бы только… — Он развел пальцы в жесте освобождения. — Однако мне это не под силу — вот что я хотел сказать. Сожалею, парень. Знаю, с твоей стороны все кажется просто, но это не так. Я поэт Сарайкета, а этого не отменишь, даже если очень устал. Даже если тебя разрывает изнутри. Даже если гибнут дети. Суди сам: если бы тебе пришлось выбирать — спасти город или подержать в руке горящую головню, ты бы потерпел. Если ты, конечно, приличный человек.
— А каким вы будете человеком, если позволите хаю мстить невинным людям?
— Я буду поэтом, — ответил Хешай с печальной улыбкой. — Тебе, молодому, не понять. Я держал эту головню, когда тебя еще на свете не было. И бросить не могу — потому что не могу. Слишком тесно со всем этим повязан. Если остановлюсь хоть на миг, то стану никем и ничем.
— Мне кажется, вы ошибаетесь.
— Да. Да, я вижу, что тебе так кажется, но твое мнение здесь ничего не решает. Хотя ты ведь это предвидел, так?
Оте и до того было тягостно, а теперь будто камень в желудок упал. Он принял позу подтверждения. Поэт наклонился вперед и накрыл его руку своей широкой лапищей.
— Ты ведь знал, что я не соглашусь, — сказал он.
— Я надеялся…
— Но должен был попробовать, — одобрительно закончил Хешай. — Это говорит в твою пользу. Ты должен был попробовать. Не вини себя. Я не нашел в себе сил это прекратить — после стольких-то лет самого живого участия. Выпьешь?
Ота принял бутылку, глотнул и отдал. Вино оказалось крепким, с примесью чего-то еще, что оставляло травяной привкус в гортани. В животе разлилось тепло. Хешай, видя его удивление, рассмеялся.
— Забыл предупредить. Вино непростое — к телячьим потрохам его не подают, но мне нравится. Оно меня усыпляет. А почему — прости за нескромный вопрос — наш общий знакомый решил, что ты пойдешь для него на убийство?
Слово за слово, Ота рассказал ему свою историю — свою тайну и Вилсинову, кто сбросил на Лиат черепицу и почему Маати обречен на страдания. Хешай внимательно слушал, время от времени кивая и задавая вопросы для пояснений. Когда всплыла тайна происхождения Оты, поэт только округлил глаза, но ни словом не отозвался. Он дважды протягивал бутылку, и Ота пил с ним вместе. Удивительно было облекать все в слова, слышать из собственных уст еще только наполовину обдуманные мысли, историю его судьбы, чужих судеб, рассказ о справедливости и предательстве, верности и переменах, которые море творит с человеком. Вино, страх, боль и тяжесть в груди Оты превратили старика поэта в его поверенного, исповедника, друга — пусть на один миг.