— Сам на него… погляжу… давно не видались…
Так и сказал — «не видались», будто бы Байкал живым человеком был, белобородым царем; да ведь так оно и было по правде, однако.
Обувку мне отыскали. Буфетчица, толстая, вся в ямках, как ком теста, подруга официантши-буряточки, своего покойного мужа унты принесла. Теплец, чем катанки, что с меня в дурке сняли. Словно и не снимали, тепло, весело подумал я. В зипун мой меня укутали. Как в ковер, укатали. Чьи-то чужие, родные руки трудились, а я их будто не видел. Обряжали, вертели.
Пахло жареным, вкусным, печеным. Чай пили, на прощанье, за грязными, в крошках, столами, из граненых стаканов, — из таких продают бруснику на рынке. Водку тоже пили, так ведь и согревает знатно она. Я уж совсем ожил. Плохо понимал, но все же понял: мы с курносым шофером едем, едем на Байкал! И это не укладывалось в голове все равно.
Эх, Байкал ты мой, Байкал! Как же давно я бывал, живал близ тебя! Я так помню громады камней, волны твои. Помню гладкую в безветрие воду твою, когда все небо нежным лицом глядится в тебя. Там, именно там я увижу Друга своего и Бога своего; а Бог-то мой — может, это ты и есть, Байкал, да сам я ничего не понимаю, зачем иду; знаю только, что должен идти, ибо я Исса, путник, а все остальные люди на земле — тоже путники, спутники мои.
И сели мы в кабину. И стояла близ кабины, в черных модных сапожках на белом солнечном снегу, хрупкая, как сосулька, буряточка, никогда уже имени ее не узнаю. Махала нам зверьей лапкой. Замелькали в стеклах кабины стройные красные сосны. И сосны кривые, больные замелькали. И грязь придорожная. И разбитые машины в кюветах. И сгущался к вечеру мороз, как сгущается зимний, слишком сладкий мед. И мчался бешеный грузовик, подпрыгивая и грохоча, иногда подвывая короткими и длинными гудками, как зверь. И мы были в кабине два человечьих зверя. Сердца звериные бились в нас.
А Байкал, Человек и Бог, ждал нас в ночи.
И катились мы в ночи по ночной, сиротской, морозной дороге; и это грузовик шел корявыми, кургузыми, резиновыми человечьими ногами, а мы катились вольным колесом по зимнему, усеянному крупной галькой звезд небу, и набегала белая, седая волна, взрывались и умирали за кузовом, вдали, фонари и рекламы, и мотались впереди кровавые фары, и клокотало радио мусором новостей, ужасом дикой звериной музыки, и жили мы двое в кабине, то замерзая, то оживая, в тряской железной кибитке, мужчина и мужчина, зверь и зверь, царь и царь, Бог и Бог.
Перед путниками, в голубой бирюзовой дымке, расстилалась земля Вавилонская, знаменитая тем, что здесь заключают преступный брак между снежным барсом, изловленным в снежных горах на кровавый кус человечьего мяса, и юной дочерью Царя Перелетных Птиц.
Купцы, приставляя ладони к глазам, уже различали вдалеке очертания города, и город этот звался Вавилон. Несколько веков назад его звали Баб-илу; еще тысячу лет назад — Акка; еще пять тысяч лет назад — Го-Шум; еще десять тысяч лет назад, я один знал это, его называли люди Есра, и излучение земли, где стояли дома и храмы, славилось и в те времена отравленным, ядовитым красно-лиловым светом, сочащимся из расщелин в скалах, из ущелий в горах.
Все чаще стали встречаться путникам люди с мощными, будто вылитыми из чугуна, черными бородами; кольца волос вились, сердито, воинственно прожигали жаркий сухой воздух угли глаз. Это были воины. Это была земля воинов.
— Здесь много воинов, — радостно сказал Розовый Тюрбан, наклонившись со спины верблюда к голове моего мальчика, — разве это не земля силы мужчины?
И сказал Исса, наклоняясь ответно между горбов верблюда, на котором плыл, колыхался по раскаленной пустыне:
— Страна, кишащая воинами, кишит и извращеньями. Солдаты великой армии не знают, что такое женщина и любовь. Они забывают, что такое мать. Знают лишь кровь и оружие. Знают приказ своего царя. А женщины, оставшись одни в царственном граде, без мужчин предаются любовным утехам друг с дружкой.
— Прав ты, — кивнул Розовый Тюрбан, — и я в свое время думал об этом! Ты подтвердил сомненья мои. А всем кажется, что воинственная земля — лучшая земля!
— Ты не должен отличать победы от пораженья, — сказал мой мальчик и смахнул ладонью пот со щек и переносицы.
И, так беседуя, медленно качаясь на медленных верблюдах, тихо въехали они в землю, где царил сладкий, безумный разврат, где женщины обвивали себе щиколотки и бедра жемчужными ожерельями, поджидая любовников и любовниц на ложах, где чернобородые мужчины, томясь без женщины в диких степях, излавливали коз и овец и, крича от страсти и стыда, под звездами совокуплялись с ними, изливая в них белое жаркое семя. Звери принадлежали людям, а люди принадлежали зверям; но живое соединяло содрогающиеся жадные тела, не души.
Соблазны подстерегали караван на каждом шагу. То купцам предлагали, остановив первого в караване верблюда на окраине Вавилона, послушных немых восьмилетних девочек, хорошеньких, но с выколотыми глазами или с зашитыми суровой ниткой ртами, и совсем дешево, за горсть мелких монет; то выносили на ярких тряпках хлеб и вино, предлагали откушать и испить, в знак дружбы, и Исса спасал купцов от дармового угощенья лишь тем, что, свистнув, подзывал бродячую больную, голодную собаку, и она, жадно заглотав душистый свежий хлебный кус, тут же сдыхала в страшных корчах, в пыли, у ног верблюдов, и в ужасе разбегались ротозеи, собравшиеся поглядеть на бесплатное представленье — как в судорогах погибнут, свалившись с верблюдов, заморские глупые купцы, а хитрые вавилоняне заберут себе караван, поклажу и того, кто останется жив, в навечное рабство.
То свистела стрела возле уха, и еле успевал Черная Борода отвернуть голову от верной, простой и жуткой смерти. То выбегала, пугая верблюда, тряся медным блюдом, на дне которого гремели монеты, девочка с голым животом, и мелко трясся, дрожал, вздрагивал ее круглый голый, цвета коричневого меда, живот в страшном бесконечном танце, — и глаза купцов смотрели только на ее живот, ибо он был страшней и зазывней лица, — а когда, опьяненные, возбужденные, поднимали взоры вверх, кричали в ужасе: вместо лица глядела дикая маска — кожа изрыта червями, складки висят, слюна течет, свисает со щек белыми усами, дыры прошивают кости переносья и надбровные дуги. Лик Веельзевула! Морда льва-людоеда!
И кричал Длинные Космы: «О! А! Что это, люди?!» — а мальчик мой Исса, господин мой, спокойно и твердо отвечал ему:
«Проказа. Не гляди. Не касайся ее. Брось ей кошель. Пусть она проживет часть земного времени, ни в чем не нуждаясь».
И, трясущейся рукою вынув мешок с деньгами из-под халата, Длинные Космы бросал деньги прокаженной, а Исса тем временем заставлял верблюда согнуть ноги, спешивался, делал шаг к несчастной и безбоязненно, радостно прикасался к ней, и улыбался ей.
И, дрожа от страха, глядели купцы, как мой Исса нежно кладет руки на плечи уродке; как, в адском смехе, кажет она ему последние, еще живые, уже мертвые, черные как ночь зубы; как вместе садятся они на лучистый, лучезарный белый песок, в пыль узкой улицы, и как Исса вынимает из-за пазухи свежий хлеб, и горсть лилового изюма, целую сушеную сладкую гроздь, и кусок слезящегося соленого сыра, завернутый в чистую тряпицу, и думали: Господь Царь Всемогущий, откуда у мальчика вся эта еда под плащом?! — и глядели они терпеливо и изумленно, как Исса угощает заразную, вонючую прокаженную хлебом и сыром, и нежно глядит ей в изгрызенное позорной хворью лицо, а потом они едят вместе синий изюм, отщипывая ягоду за ягодой с сухих стеблей впитавшей небо грозди.