— Она нормальная, Давид? Уснуть в лодке при култуке?.. Зимой?..
— Она дура. Или просто очень устала.
— Постарайся не применять болевых приемов. На нее смотреть жалко.
— Она обморожена. Она попала под обстрел. Гляди, кровь на руках.
— Какая, к черту, кровь. Это брусника. Сок брусничный. Я сам пробовал, лизнул. Кислый.
— Быстро мы ее нашли. Я думал — дольше проваландаемся.
— Я увидел над лодкой парок.
— Еще десять-пятнадцать минут — и все было бы кончено. Она бы замерзла.
— Или впала в забытье. Человек при замерзании не резком, а постепенном может сохранить жизнь внутри себя.
— Долго же ее пришлось бы размораживать. Живое мясо. Ха-ха.
Они сунули ей в нос еще один ломтик салями. Жри! Она отвернула голову.
— Не хочешь — не надо. Если ты в своем уме, ты будешь говорить. Сапфир с тобой?
Она поглядела на них прозрачно, ясно. Господи, как весело ей.
И в ее глазах вспыхнуло, Сияньем Севера, лютое веселье.
— Нет! Нет его у меня! Пропила я его! Прокутила! Продала задешево — и икорочки себе на рынке купила… селедочки!..
Невероятно, но она смеялась над ними.
Здесь, на берегу озера, в просмоленной, промерзлой рыбацкой лодке, укутанная в шубу с чужого плеча, — она над ними хохотала, и зубы ее блестели, и ожившие щеки ее румянились, и, с ума сойти, глаза ее сверкали неистовым, елочным, карнавальным весельем! Она была золотой орех, она висела на высокой ветке, она качалась и плясала над черными колючими иглами, и ее было никому не достать!
— Ну, это еще надо проверить. Мы тебя проверим, собака. Ты передала его Леху?
Она смеялась.
— Куда Лех должен был переправить его?! Анастасии?! Ингвару?! Другим людям?! Вернуть на Войну?! Уничтожить?!
Она смеялась.
— Ты знаешь о том, стерва, что это за Камень?!
Она смеялась, и в смехе появилась язвительная, глумливая нота, и, дойдя до порога, где наступает визг, смех оборвался.
— Ты знаешь о том, что если ты не станешь болтать языком, мы будем пытать тебя?! Это не в правилах благородной игры, конечно. Но это Война, душенька. И у нас нет выхода. И у тебя выхода нет. Куда Лех должен переправить Сапфир?! Если не Анастасии, то куда?!.. Он человек, как все мы. Он хочет жить. На аукцион Сотбис?!.. В Нью-Йорк?!.. В Гонконг?!.. Серджио Челленджеру?!.. Отвечай!
Она молчала.
— В героиню играешь?!..
Они скинули с нее шубу. Стали рвать на ней блузку. Тонкая ткань затрещала.
Какое счастье, что они не стащили с нее юбку. Не успели.
Смит-вессон в ее руках. Всего пять патронов. Их — четверо. Последний — для себя. И — головой в Байкал, тонка кромка прибрежного непрочного раннего льда, дальше — вода, ее тьма, ее чистота, ее сапфировая синева.
Вот он, ее последний Сапфир. Так должно быть.
Она выстрелила в склонившегося к ней. Он упал. Она вырвалась из рук других, оставив в их руках овчинную сибирскую шубу. Она бежала, как летела. Они стреляли ей вдогон. Из-за скалы вывернулся грузовик, в кузове тряслись мешки с сахаром, один мешок развязался, и сахарная дорожка сыпалась на грязный шинный след, — шофер резко тормознул, смекнул сразу, в чем дело. Щас мы им покажем всем, девка. У меня тут есть с собой… вот, за пазухой… сейчас… ага!.. один трофей, граната прямо с поля боя, братан, солдат, привез. Гляди, што будет!..
Парню не удалось бросить «лимонку», показать военное удальство. Зачуяв опасность, черные бросились врассыпную. Черная железная повозка, стоявшая у льдистой озерной кромки, в мгновенье ока поглотила их. Снег замазал белой кистью, замел, закрыл от ее глаз, просверкнувших заревом запоздалых слез.
— Спасибо тебе, парень, — сказала она, задыхаясь. — Ты знаешь, что-то случилось со мной. Я потеряла счет дням, времени. Я все перепутала… А ты — не сон?.. Я же прилетела в Париж… почему я здесь… О, я должна лететь теперь в Армагеддон… там уже тоже Война, она, парень, пришла туда!.. а я — здесь сижу… в ледяной лодке лежу… я пьяная, парень, меня напоили… ты прости, если что…
Она оглядела себя, покраснела, огладила свои руки, просвечивающие на морозе сквозь шелковые лохмотья.
— Все смешалось. Это… байкальский Бурхан шутит, да?.. Ты спас меня… Я тоже в жизни… кого-то спасала. — Она пожала плечами, пошатнулась, чуть не свалилась в искристый снег. Солнце заливало берег озера, их двоих ясным, серебряным, чистым светом. — От меня водкой пахнет, да?.. Они меня водкой поили, а то бы я не проснулась.
Парень, по-сибирски раскосый, широкоскулый, улыбаясь, с любопытством глядел на нее, полураздетую, с обнаженной грудью, в разорванной блузке.
— Потрепали они тебя, — присвистнул он. — Властям заявим?..
— Не надо. Где твой грузовик?.. Гони в Иркутск, в аэропорт. Видно, суждено мне в небе жить…
Она вздрогнула. Мороз крепче обнял ее железными руками.
— …и в небе умереть.
Она стояла на ярком сибирском Солнце перед раскосым парнем, забулдыгой, сельским шофером, ухмылявшимся ей, сжимала в руке черный крохотный револьвер. Парень попятился и, продолжая глядеть на нее, распахнул дверцу кабины.
— Лезь!.. Погоню как на пожар!..
Солнце било в стекло, ей в глаза золотыми копьями, стрелами. Она так и не выпустила револьвер из руки. Она улыбалась сибиряку. Он завистливо и восхищенно косился на смит-вессон.
— Если к врагу попадем в лапы — отстреляемся!.. У тебя патроны-то еще в запасе есть?..
— Навалом.
— На хоть фуфайку-то мою!.. Мороз…
Заснеженный берег Байкала, и сюда долетают снаряды из вечности, и шумят на широком сквозном ветру кедры, страшно, гудяще шумят, и синяя воронка неба вбирает их мохнатые темнозеленые кроны, и синий живой Сапфир незастывшей воды колышется рядом, у машинных колес, — лед еще не стал, но скоро станет. Скоро все замерзнет. Придут ледники. И последняя пуля вопьется в дрожащее тело последнего солдата. Кедры гудят. Култук рвет их зеленые волосы.
Она шепчет, и губы ее холодны и мокры от слез:
— Париж… Варшава… Иркутск… Канада… Армагеддон — какая маленькая земля!.. Какая маленькая жизнь…
Подбросила на ладони смит-вессон, усмехнулась. Поглядела в окно кабины на синюю, темную гордую воду. Распахнула дверцу. Размахнулась. Темно-изумрудная прозрачная гладь выпила ее взгляд, вобрала. Револьвер с коротким, тяжело чмокнувшим масляным всплеском ушел под воду, в глубь синевы.
— Здравствуй, Байкал военный, — шептала она, плача. — Здравствуй, Бурхан Победитель. Здесь Лех воевал. Я устала воевать. Я пришла к тебе. Дай мне отдохнуть. Дай мне уснуть и вспомнить. Усыпи меня.
Парень, шмыгая носом, искоса взглядывая на дуру бабу, вертя руль, гнал грузовик как угорелый, забыв про груз, про назначенье, а сахар все так и сыпался из мешка, и путь их был сладок и ухабист, горек и непроторен, и кедры пели им свою колыбельную, поминальную песню.