Все сидели, шумели, гудели, и столы были накрыты, и нехитрая снедь — блины, картошка, молоко в бутылях, кислая капуста, политая постным маслом — возвышалась на скатерти рядом с изысканными деликатесами — крабами, маслинами. Пестрая смесь, ведь это вечный стиль Армагеддона, последнего града земли, где и произойдет последнее сраженье, и Война уже подошла к городу, она уже в городе, так, ребята, самое время попировать, вы не находите?!.. Из динамиков неслась, задыхаясь, конская музыка, яркая и резкая, сливалась в нефтяные кляксы диссонанса. А вот и беззубый Арк, то ли уличный художник, то ли кабацкий певец, — его дырчатая улыбка по-прежнему ослепительна. Лех, к нам, к нам!.. Тебя тут давненько не видали. Что, все по своим Парижам да Лондонам разъезжал?.. Морин-Хур, Дарима, глядите, кто к нам пришел!.. О, твои живописные шрамы по-прежнему обвораживают невинных молоденьких курочек?!.. Налейте ему штрафную — пусть скажет тост!.. Да и без тоста пусть пьет, пусть в себя радость вливает!.. На!.. До дна!.. Как это раньше цыгане на подносике подавали и припевали: свет наш Лех дорогой, пей до дна, пей до дна!.. Руки из крахмальных обшлагов и пальцы в крупных, как яйца, перстнях тянутся к нему, кто-то пытается услужливо подать ему прибор, кто-то сует ему пустой фужер — мол, там, братец, рядом с тобою морс, брызни-ка, а то и шампанского неплохо, не откажусь. Погляди-ка, Арк какой пробивной, в такое голодное, военное время раздобыть столько всякой вкусной всячины?!.. на это тоже надо иметь талант… Пей до дна, Лех!.. Пей!.. На том-то свете никто не нальет.
Я тот свет прошел уже. И не раз. Мрак его голоса, прорезавшего застольный бредовый ропот, повис над головами. Плечики и бантики содрогнулись. Кудряшки заметались. Лысины взмокли. Он подцепил вилкой лапку краба. И еще пройду. Так ты, что ли, зомби?.. От него слегка отодвинулись соседи, ножки стульев царапнули по паркету. Нет, господа, он хочет сказать… просто он хочет сказать, что он нюхал порох на этой… как, бишь, ее там?.. Январской, что ли, Войне… Это она какого января началась?!.. Небось, в день похорон маленького лысого человечка… Зимняя, Зимняя, Зимняя Война… а, пусть себе идет, где хочет. Пусть ТАМ рвутся снаряды, ввинчиваются во внутренности. Лишь бы нас не тронуло. А нас тронет! Она уже у нас! Вон она! На улице! Выгляни в окно, тупица! Ты выбежишь на двор, облегчиться — а тебя пуля прошьет. Война плохой портной. Она пришьет нас к земле силками, на живульку.
А нас все равно не тронет!.. Мы не хотим умирать!.. Мы скажем спасибо Богу, что — живы… и попразднуем — вот как сегодня!.. а плохо, что ли, нам нынче!.. бесподобно!.. как в доброе старое время!.. яств полон стол!.. и вина залейся… и коньяк течет рекой… и ту еду, что положено нам съесть здесь, на земле, — съедим… и питье свое — все выпьем… до дна…
Арк вбросил в себя полный бокал коньяка, и щеки его загорелись. Айда на балкон!.. стихи читать. Там снег. Там деревья все в снегу, как в Японии. Гости окружили его, вынесли на руках на балкон, снег заносил Арка и разнаряженных нищих, прикинувшихся на миг господами, снег застревал у него в волосах, садился на ресницы, летел в дырку от зуба. Арк поднимал руку к ночному дикому небу, читал, подвывая:
Я мотаюсь по тем городам,
Где мне рады и рады стихам,
Где мне рады деревья и реки,
Воронята, детва и абреки.
Пролетела душа, пролетела…
Женевьева. Люсиль. Воспителла.
Гости хлопали и кричали истошно: браво, браво!.. А ты за столом что делаешь?.. Ешь и пьешь. Молчишь. Потом вдруг — весь — начинаешь — колотиться. Сперва — ноги, стопы. Потом — руки: кисти, пальцы, локти. Потом — подбородок, шея, плечи, и вот уже лицо задергалось, и заплясали бешеную пляску все шрамы, и заметались веки, и косо, дождями, снегами, забились губы. Он весь сотрясался в конвульсиях. Обрушился со стула на пол, будто вусмерть пьяный, будто собой не владеющий, — а он-то и не пьяный был вовсе, это позднее горе его побороло, подмяло под себя. Он ползал у людей меж ног, у господ и гостей, у девочек-припевочек, под столами, под стульями, табуретами и креслами, натыкаясь лбом на диванные углы, на теплые женские колени и острые мысы модельных туфель. Он не мог больше ни сидеть, ни стоять. Горе его свалило. Горе заставило его ползать у людских ног. Ползти, как он полз по минному полю там. На Войне. Ах, кто это там ползет, мне щиколотку щекочет?.. Машка, это кот! Это у Арка такой кот… очень ласковый. Иногда он чулки — когтями цепляет… Ай!.. Господи!.. Кто царапается!.. Арк, лапочка, у вас собака?.. Уберите на балкон, я боюсь… Не бойтесь, дуры. Я поглядел! Все паникеры! Это же Лех Солдат, Лех Парижанин, под столами, под ногами у всех ползает и плачет!.. Дайте ему со стола что-нибудь вкусненькое… утешьте его… засуньте ему в рот мармеладину… нет, лучше лимонную дольку, выньте из рюмки, чтоб коньяком пахла…
Он полз, сотрясаясь в бесслезных рыданьях, от кресла к роялю, вытирал мокрое исполосованное лицо о затоптанный грязными сапогами и изящными туфельками-лодочками персидский ковер. Шептал, а ему казалось, что он вопил на весь свет:
— Ее больше нет… ее больше нет… это вранье, что она долетела… она сгорела… ее больше нет… Она бросила меня… бросила ради огня… ради большого, святого огня… Это враки, что я ее бросил…
От столов доносилось невнятное, пьяное бормотанье, звон схлестываемых бокалов, смешки и пересмешки. Старик!.. Плюнь… я тебе их сразу — чтоб ты не гудел и не кряхтел — целую шапку набросаю, баб этих… Лех, это ты не выдумываешь?.. это ты про Хозяйку?.. про Сумасшедшую нашу?.. так она сука такая, она ведь не только тебя бросила, она нас всех взяла и побросала, все небесные мосты за собой сожгла, улетает совсем, в Америку летит, стерва, от Войны прячется, неохота, видно, ей помирать, хитрюге, а мы все здесь гори синим пламенем, да?!.. да она ж умерла, что вы болтаете, я сам во вчерашней газете читал, о погибших во взорванном самолете, он загорелся и упал в океан, называли имена пассажиров… я сам слышал ночью по радио!.. не бреши, парень, ты салага, ты не знаешь баб, они живучи, все сгорят, а баба жить останется, я тебе толкую, у нее сегодня самолет, рейс на Нью-Йорк, ночной рейс… из Шереметьево…
Он вскочил с полу как подброшенный пружиной.
Арк взял со стола кусок торта, блаженно жмурясь, поедал его, держа в одной руке, другой рукой дирижировал музыкой своей еды.
— Арк… у тебя машина заведена?!
— Ты сбесился. Заведена. Гостей же развозить буду!
— Дай ключи.
Арк сонно порылся в кармане, протянул ему ключи. Мне все равно, Лех, что ты там сделаешь с моей машиной. Я пьян. Торт уж очень вкусный. Земляничный. И персики внутри. И это наш последний пир, друг. Завтра мы все уже будем лежать, мертвенькие, под ливнями снега. Я написал об этом последний стих. И картинку последнюю намалевал. Не продается!.. Тебе, что ли, к девочке какой спешно захотелось?.. а?..
Он слетел вниз по лестнице вихрем. Спрыгивая с крыльца, упал, подвернул больно ногу. Сколько — до ее отлета?!.. Ты идиот. Тебе же сказали ясно. Ее больше нет. Она сгорела в небе. Она жива! Если бензину у скупердяя Арка хватит, он успеет. Не будут краситься американочки классной красной помадой «Голубка». Скрежет ключей резанул по ушам. Он сел и стал заводить машину. Она не заводилась. Арк наврал. Сволочь. Бедный маленький армагеддонский художничек. Продал картинку и купил себе на гроши консервную банку. Ну же! Ну!