Вот тебе вся история четы Сент-Арно, относительно которой я хотела бы тебя от всего сердца настоятельно просить: в порядке исключения, откажись хоть раз от своей легкомысленной привычки выплескивать ребенка вместе с водой. Ты как Лесли-Гордон знаешь, конечно, своего Шиллера. Надеюсь, вместе с Шиллером ты, как олицетворенный Валленштейн, возложишь большую часть вины этой красавицы на „злополучные созвездия“. В самом деле, мой милый, в ее жизни хватало злополучных созвездий. В детстве она не получила правильного воспитания, и даже если эти годы были несчастливыми (скорее, наоборот), фундамент не был заложен, принципы не привиты. Ева Левински, которая, как ты помнишь, подолгу гостила у Гогенлоэ в Верхней Силезии и знает Сесиль с детства, обещала мне подробно написать обо всем, что помнит с того времени. Я закончу писать, когда получу письмо от Евы…
Ну вот, пришло письмо от Евы. Прощай. Элси гостит у бабушки в Гёрлице, потому от нее привета нет.
Твоя сердечно любящая Клотильда».
Гордон до крайности разволновался. Намеки, которые он слышал на вилле в Шарлоттенбурге сразу после своего приезда в Берлин, а вчера из уст старого генерала, не сулили ничего хорошего, и все-таки удар оказался неожиданно сильным. Любовница князя, дважды фаворитка, часть наследства, завещанного дядюшкой племяннику! А в промежутке между ними камергер – тень, которая, в конечном счете, отказалась сгуститься в супруга.
Он отбросил письмо, вскочил, заметался по комнате. Потом подошел ко второму, до сих пор закрытому, окну и распахнул обе створки. Ему казалось, он вот-вот задохнется.
Вложенная записка от Евы Левински (всего полстранички, исписанные мелким почерком) упала на ковер. Он поднял ее со словами: «Одно к одному. Лучше выпить всю дозу сразу, чем цедить по каплям. Кто знает, может, там найдется хоть что-то утешительное, болеутоляющее».
Он снова уселся и начал читать.
«Дорогая моя Клотильда, я ожидала чего угодно, но уж никак не того, что мне придется снова сплетничать о семействе Заха. И с кем? С тобой! Ну да, мы были соседями, и пока был жив старый Заха, кстати, он не был так уж стар, лет сорока пяти, дела у них шли в гору. Он был директором завода, принадлежащего семейству Гогенло, ничего в этом деле не понимал, ничего не делал (к счастью), но давал превосходные завтраки. Он был красавцем, любил ухаживать за дамами и рассказывать анекдоты, и все его любили, хотя он всем задолжал, несмотря на большое жалованье. И вдруг он умирает, так сказать, скоропостижно, и ставит всех в неловкое положение. Как он умер, об этом помалкивают.
Как сейчас вижу госпожу фон Заха в глубоком трауре, идущую за гробом мужа. Мужчины, все до единого, глядели на нее, как зачарованные. Ей тогда только что исполнилось тридцать, и она была еще красивее, чем Сесиль. Девочке было лет двенадцать, но она казалась настоящей дамой, об этом позаботилась ее мать, вероятно, с самого начала имевшая на нее определенные виды. Дитя избалованное, но мечтательное и сказочно прелестное. Каждому, кто ее видел, она напоминала печальную фею.
Вскоре после смерти отца все и началось. Молодая герцогиня из замка Рауден проявила участие к красивой вдове с тремя детьми и протянула ей руку помощи. Но та хозяйничала уж слишком расточительно, так что герцогиня руку отдернула. Семейству фон Заха осталось лишь маленькое пособие. Об образовании детей нечего было и думать. Госпожа фон Заха только смеялась, слыша, что дочери должны же чему-то учиться. Сама она не претендовала на образованность и, несмотря на это, чувствовала себя прекрасно, то есть до кончины мужа, а впрочем, и после нее. Она была убеждена, что молодая красивая дама существует лишь для того, чтобы нравиться мужчинам, и чем она меньше знает, тем лучше. Вот они и не учились ничему.
Мы часто смеялись, видя, до какой степени мать и дочери соревнуются в невежестве. Раз в квартал они получали свое пособие. И тогда устраивали празднества и покупали новые рюши и банты, даже, видимо, и платья, но это все еще были траурные платья, поскольку мамаша знала, что черное ей более всего к лицу. А, может быть, потому, что где-то услышала, что королевские вдовы никогда не снимают траура.
Она высказывала совершенно завиральные идеи, то бесконечно возвышенные, то бесконечно низменные. Она говорила с герцогиней, как со своей ровней, но больше всего любила болтать со старой прачкой, что жила у нас в доме. Деньги кончались примерно через неделю, а двенадцать недель они жили впроголодь. Тогда они залезали в долги или питались фруктами из сада, а если и фруктов не было, то были „грибочки“. Но не думай, что „грибочки“ действительно были грибами. Грибочки были большими изюминами, снизу в них втыкались половинки миндальных орехов. Изготовление их требовало усилий, и госпожа фон Заха тратила все утро, чтобы подать на обед эту пищу богов. Да, чуть не забыла: посредине блюдечка выкладывалась очень крупная изюмина, не только с ножкой из половинки миндального ореха, но и проткнутая двумя расположенными горизонтально и также вырезанными из миндального зернышка щепочками. На четырех концах этих щепочек сидели четыре малюсеньких коринки, являя собой morceau de résistance [153] . Захи называли это сооружение le Roi Champignon [154] , а люди говорили, что этой шуткой исчерпываются все познания семейства во французском языке.
Вот тебе, дорогая моя Клотильда, мои личные детские воспоминания. О том, что было дальше, ты знаешь лучше меня.
Как всегда твоя Ева Л.»
Гордон держал записку в руках, и его била дрожь. Но потом вдруг он как бы вновь обрел спокойствие. «Да, это обезоруживает! Воспитывалась без положительного примера, в школу не ходила, ничему не выучилась, кроме как смотреться в зеркало и повязывать бант. А когда предъявлялся счет, ее никогда не было дома. И все-таки изо дня в день сидеть у окна в постоянном ожидании принца, который приедет, чтобы забрать Катеньку а, быть может, заодно и Лизаньку, хотя обе они еще дети. Ну и что? Принцы на то и существуют. Может, он и мамашу заберет. Только бы приехал и забрал, все равно кого. Они друг за друга только порадуются. Ведь это же так великодушно, а потом можно продолжить игру. Да, игру. Главное здесь – игра. Лишь бы ничего всерьез, даже за едой. Ах, если ты красива и всегда носишь траур и питаешься „грибочками“, тебе на роду написано стать княжеской любовницей. Бедная Сесиль! Она не выбирала такой жизни, она в ней родилась, она не знала ничего иного. И когда явился долгожданный жених, о котором она мечтала, возможно, еще при жизни отца, она не сказала „Нет“. И откуда бы взяться этому „Нет“? Держу пари, она даже не подумала о возможности отказа. Мамаша высмеяла бы ее, да и она себя тоже».
Он все еще вертел и теребил в руках записку, сгибал ее по краям и углам, не соображая, что делает. Наконец, он встал и взглянул на кроны деревьев, пронизанные теперь утренним светом.
«Туман над деревьями рассеялся, а я еще блуждаю в тумане, как будто залез на вершину Вацмана. А если уж бродишь в тумане, то, считай, заблудился. Que faire? [155] Разыгрывать разочарование или прямо ей сказать: „Прошу вас, моя любезная, пошлите куда подальше вашего проповедника, и я вас исповедую“. И что в итоге? „Ай-яй-яй, дочь моя!“ Может, заговорить с ней о покаянии и епитимии? Или о десяти заповедях? Или о более высокой нравственной точке зрения? Или о поведении, недостойном прекрасной женщины? Так недолго и опростоволоситься. Хорош я буду, если она улыбнется и позвонит горничной: „Посветите этому господину“».