– Ну, ты не волнуйся, – продолжил он, когда я так ничего и не ответил, – у меня тут есть копия твоего свидетельства о рождении, я отправил ее по факсу в банк, который выдал кредит, и они его тотчас же отозвали. Я сразу оповестил “Эквифакс” и другие кредитные агентства. Ты, конечно, еще несовершеннолетний, и тебе по закону кредит не могут выдать, но вот за долги, сделанные от твоего имени уже после совершеннолетия, отвечать придется тебе. И на будущее прошу тебя – будь поаккуратнее со своим номером соцстрахования. В принципе возможно номер перевыпустить, но столько с этим бюрократических проволочек, что не советую…
Меня пробил холодный пот, когда я повесил трубку, – и я совершенно не ждал такого воя, который вырвался у отца. Я думал, что он сердится – сердится на меня, – но он просто стоял, сжимая трубку, и когда я пригляделся, то понял, что он плачет.
Было так страшно. Я не знал, что и делать. Он кричал так, будто его поливали кипятком, будто он перекидывался в оборотня, будто его пытали. Я оставил его стоять там – Попчик рванул по лестнице вперед меня, тоже явно не хотел этот вой слушать – и пошел к себе в комнату, закрылся там и сел на кровать, обхватив голову руками; хотелось принять аспирин, но не хотелось за ним спускаться, скорее бы Ксандра пришла домой. Вопли снизу раздавались нечеловеческие, как будто отца прижигали факелом. Я вытащил айпод, попытался найти какую-нибудь не давящую на нервы музыку погромче (Четвертая симфония Шостаковича – хоть и классика, но вообще-то на нервы давит), лег на кровать, заткнув уши наушниками и уставился в потолок, а Поппер, навострив уши, не сводил глаз с запертой двери, и волоски у него на холке стояли дыбом.
15
– Он мне сказал, что у тебя куча денег, – сказал Борис потом, той же ночью на детской площадке – мы там сидели и ждали, пока наркотики подействуют. Я немного жалел, что мы решили попробовать кислоту именно сегодня, но Борис настоял, сказав, что мне станет получше.
– Ты правда думал, что я не скажу тебе, будь у меня куча денег? – Мы сидели на качелях по ощущениям уже целую вечность и ждали сам не знаю чего.
Борис пожал плечами.
– Не знаю. Ты мне многого не говоришь. Я бы тебе сказал. Да ладно, нормально все.
– Я не знаю, что делать. – Началось все незаметно, но я вдруг увидел, как возле моих ног, в гравии заворочался лениво серый калейдоскоп посверкивающих узоров – грязный лед, алмазы, искорки битого стекла. – Все пошло под откос.
Борис подтолкнул меня локтем.
– И я тебе тоже кое-чего не сказал, Поттер.
– Что?
– Отцу надо уехать. По работе. На несколько месяцев он вернется в Австралию. А потом, похоже, в Россию.
Наступило молчание, которое длилось секунд, наверное, пять, но чувство было такое, что час прошел. Борис? Уедет? Казалось, все замерло, казалось – планета остановилась.
– Ну, я-то не еду, – спокойно уточнил Борис. Лицо его в лунном свете тревожно, электрически вспыхивало, будто у актера в немом черно-белом фильме. – Дав жопу. Сбегу.
– Куда?
– Не знаю. Хочешь со мной?
– Да, – ответил я, не раздумывая, потом спросил: – И Котку тоже?
Он скривился:
– Не знаю.
Кинематографичность стала такой софитовой, такой четкой, что от реальной жизни ровным счетом ничего не осталось; нас усреднило, экранизировало, сплющило; мое поле зрения очертило черным прямоугольником, я видел, как понизу субтитрами бегут реплики Бориса. И почти в это же время я почувствовал, как в желудке проваливается дно. Господи боже, подумал я, запустив обе руки в волосы, эмоции так захлестнули меня, что я толком и не мог объяснить, что чувствую.
Борис все говорил, и я понял, что если не хочу навеки затеряться в этом зернистом мире Носферату, в острых тенях и ахроматизме, то обязательно надо его слушать, а не залипать на неживой фактуре вещей.
– … ну, то есть я вроде как понимаю, – похоронным голосом говорил он, вокруг него кружились частички и капельки тлена. – Для нее это и не побег даже, потому что она совершеннолетняя, понимаешь? Но она однажды жила на улице, и ей не понравилось.
– Котку жила на улице? – я ощутил вдруг неожиданный прилив сочувствия к ней – какой-то срежиссированный, почти что с набирающим обороты саундтреком, хотя сама печаль была до идеального настоящей.
– Ну, и я жил на Украине. Но я был с друзьями, с Максом и Сережей, и всего-то по паре дней за раз. Иногда было даже прикольно. Мы как заляжем в подвале какого-нибудь заброшенного дома – пьем, жрем буторфанол, даже костры жжем, бывало. Но когда отец трезвел, я всегда возвращался домой. А вот у Котку по-другому все было. Один дружок ее матери – он творил с ней всякое. Она и ушла. Спала в подъездах. Просила милостыню, брала в рот за деньги. Школу даже бросила на какое-то время – но она молодец, вернулась, чтобы доучиться, после всего что случилось-то. Потому что – люди-то всякое болтают. Понимаешь?
Мы молчали, раздумывая над тем, как все это ужасно, я чувствовал, будто всего за несколько этих слов пережил всю тяжесть и масштаб и Коткиной жизни, и Борисовой.
– Прости, мне жаль, что мне не нравится Котку! – совершенно искренне сказал я.
– И мне жаль, – рассудительно сказал Борис. Голос его как будто сразу проникал мне в мозг, минуя уши. – Но ты ей тоже не нравишься. Она тебя считает избалованным. Что ты не пережил и половины того, через что нам с ней пришлось пройти.
Это замечание показалось мне справедливым.
– Справедливо, – сказал я.
Миновал какой-то весомый, подрагивающий промежуток времени: трясущиеся тени, помехи, шипение невидимого проектора. Когда я вытянул руку и посмотрел на нее, оказалось, что вся она пошла пыльными точками, будто засветилась, как кусок испорченной кинопленки.
– Ух ты, я тоже вижу, – сказал Борис, поворачиваясь ко мне – каким-то замедленным движением заводного механизма, четырнадцать кадров в секунду. Лицо у него было белое, как мел, а зрачки – черные, огромные.
– Видишь? – осторожно спросил я.
– Сам знаешь, – он помахал светящейся, черно-белой рукой. – Какое все плоское, будто в кино.
– Но ты…
Так не только я это вижу? И он тоже?
– Конечно, – сказал Борис, который с каждый секундой все меньше и меньше походил на человека, а все больше и больше напоминал кусок засвеченной амальгамной кинопленки годов этак двадцатых, за головой у него из какого-то скрытого источника вырывался свет. – Хотя хочется, конечно, чего-нибудь цветного. Ну, типа “Мэри Поппинс”…
Едва он успел это сказать, как я принялся безудержно хохотать, так сильно, что чуть с качелей не свалился, потому что тут-то и понял, что мы с ним видим одно и то же. Более того: мы сами это и создаем. Что бы нам ни показывал наркотик, мы с ним творили это вместе. Стоило осознать это, и симулятор виртуальной реальности перещелкнулся в цвет. И это с нами обоими случилось одновременно, хлоп! Мы поглядели друг на друга и попросту расхохотались, все было смешно – до истерики, даже карусель нам улыбалась, и в какой-то момент, уже посреди глубокой ночи, когда мы с ним раскачивались на турниках и снопы искр летели у нас изо ртов, мне было откровение, что смех есть свет, а свет есть смех, и что в этом и заключается тайна Вселенной. Много часов подряд мы глядели, как облака перестраиваются в осмысленные узоры, мы катались в пыли, будучи в полной уверенности, что это водоросли(!), лежа пластом, пели Dear Prudence приветливым и понимающим звездам. Ночь была фантастическая – одна из лучших ночей в моей жизни, сказать по правде, даже несмотря на то, что случилось потом.