Гамаш обходил деревенскую площадь. В абсолютной тишине, царящей вокруг, отчетливо раздавался не только скрип снега под подошвами его сапог, но и звук его дыхания.
Возможно, в одном из этих домов сейчас спит мать Сиси? И если это так, то насколько спокоен ее сон? Мучает ли ее совесть?
Кто она, настоящая мать Сиси?
Удалось ли Сиси найти ее?
Хотела ли ее мать быть найденной?
Зачем Сиси искала мать? Из чисто ностальгических соображений? Из желания воссоединиться с ней? Или она руководствовалась какими-то другими, гораздо более низменными мотивами?
А что получилось с шаром Li Bien? Кто выбросил его на свалку? И почему его так аккуратно положили, вместо того чтобы бросить об обледенелую землю, после чего он бы просто разлетелся на сотни осколков, которые было бы невозможно идентифицировать?
К счастью, инспектор Гамаш любил головоломки. Внезапно со стороны деревенской площади к нему метнулась темная тень.
— Henri! Viens ici! [60] — послышался знакомый голос.
Для щенка с такими огромными ушами у Генри оказался на удивление плохой слух. Гамаш быстро отступил в сторону, и Генри, не успев отреагировать, на полной скорости пронесся мимо.
— Désolée, — пробормотала запыхавшаяся Эмили Лонгпре. — Генри, как тебе не стыдно!
— Мадам, я польщен, что Генри избрал меня в качестве своего товарища по играм, — с легким поклоном сказал Гамаш. При этом и он, и Эмили прекрасно знали, что Генри с не меньшим энтузиазмом играет с замерзшими какашками, так что планка была поднята не слишком высоко. Тем не менее Эм слегка наклонила голову, показывая, что оценила галантность старшего инспектора. Эмили Лонгпре относилась к вымирающей породе гранд-дам Квебека, которых так называли не потому, что они были высокомерными, требовательными и заносчивыми, а из-за свойственного им сильно развитого чувства собственного достоинства и доброжелательности.
— Обычно мы никогда никого не встречаем во время утренних прогулок, — объяснила Эмили.
— А который час?
— Начало восьмого.
— Вы позволите к вам присоединиться?
Они втроем начали обходить деревенскую площадь. Гамаш бросал снежки в весело резвящегося Генри и наблюдал за тем, как одно за другим загораются окна домов. Оливье, который пересекал площадь, направляясь от гостиницы к бистро, издали помахал им рукой. Через пару минут окна бистро тоже гостеприимно засветились.
— Вы хорошо знали Сиси? — спросил Гамаш, наблюдая за тем, как Генри скользит по замерзшей глади пруда в погоне за очередным снежком.
— Нет. Мы встречались всего несколько раз.
В темноте Гамаш не мог рассмотреть выражения лица Эм, и поэтому внимательно прислушивался к звучанию ее голоса.
— Она приходила ко мне.
— Зачем?
— Я сама пригласила ее. Потом, примерно через неделю, мы случайно встретились в медитационном центре Матушки.
Эмили невольно улыбнулась, вспоминая эту сцену. Матушка в темно-красном балахоне и с лицом такого же цвета смотрит на худую и прямую, как палка, Сиси, которая в своих белых одеждах стоит посреди медитационной комнаты и критикует и сам центр, и весь образ жизни Матушки.
— Конечно, это вполне понятно. Ведь вы уже много лет не обновляли свой духовный путь. Неудивительно, что ваша философия безнадежно устарела, — говорила она, брезгливо поднимая двумя пальцами ярко-пурпурную подушечку, как будто та служила подтверждением ее слов. — И с каких это пор пурпурный цвет стал божественным?
От изумления Матушка утратила дар речи и лишь хватала ртом воздух, разъяренно глядя на незваную гостью. Но Сиси этого не видела. Запрокинув голову и развернув руки ладонями вверх, она вдруг загудела, как гигантский камертон.
— Нет, здесь нет духа, — сказала она некоторое время спустя. — Его вытеснили отсюда ваше эго и эмоции. Как может божественное существовать в подобной обстановке, среди всех этих кричащих цветов? Я понимаю, что вы пытаетесь делать все, что в ваших силах. Кроме того, вы были своего рода первопроходцем, когда тридцать лет назад принесли в Истерн Тауншипс медитацию…
— Сорок. — Матушка наконец снова обрела дар речи, хотя ее голос был больше похож на писк.
— Это несущественно. Как бы там ни было, до сих пор не имело значения, что именно вы предлагаете людям, потому что ничего лучшего они все равно не знали.
— Прошу прощения?
— Я приехала сюда в надежде найти родственную душу, — вздохнула Сиси, озираясь по сторонам и разочарованно покачивая своей просветленной головой. Ее обесцвеченные волосы казались почти белыми. — Что касается меня, то мой путь ясен. Я наделена редким даром и намерена поделиться им с людьми. Я собираюсь открыть медитационный центр в своем доме и учить людей тому, чему меня научил мой гуру в Индии. Так как и моя компания, и моя книга называются «Be Calm», то и мой центр будет называться соответственно. Поэтому вам придется изменить название этого заведения. Честно говоря, я считаю, что вам лучше его вообще закрыть.
Эм испугалась за жизнь Сиси. У Матушки вполне хватило бы сил, чтобы ее задушить, и она выглядела так, как будто твердо намеревалась это сделать.
— Я ощущаю ваш гнев, — произнесла Сиси, констатируя факт, который был очевиден и слепому. — Очень ядовитая эмоция…
— Конечно, Матушка не восприняла ее слова всерьез, — резюмировала Эм, после того как описала эту сцену Гамашу.
— Но Сиси собиралась использовать название ее центра. Для Матушки это могло бы стать настоящей трагедией.
— Вы правы. Но я не думаю, что Матушка поверила в серьезность намерений Сиси.
— Матушка назвала свой центр «Be Calm». Мне кажется, что это название вообще очень популярно в здешних местах. Разве не так называлась ваша команда по керлингу?
— Откуда вы это узнали? — рассмеялась Эм. — Этой истории то ли пятьдесят, то ли шестьдесят лет. Она стара, как мир.
— Но очень интересна, мадам.
— Вы так считаете? Это была всего лишь шутка. В те времена мы не воспринимали себя всерьез. И не особенно переживали из-за проигрышей.
Эм повторила версию, которую Гамаш уже слышал, но старший инспектор все равно очень жалел о том, что не может видеть выражения ее лица.
К ним, прихрамывая, подошел Генри, попеременно поднимая передние лапы.
— Ой, бедный Генри! Мы слишком долго гуляли по морозу, — огорчилась Эм.
— Давайте я его понесу, — предложил Гамаш, чувствуя себя виноватым из-за того, что совсем забыл, как обледенелый снег может обжечь подушечки собачьих лап. Теперь он вспомнил, как прошлой зимой ему пришлось нести старого Санни почти три квартала, потому что бедняга не мог идти. Это причиняло нестерпимые страдания обоим. Он также вспомнил, как обнимал Санни несколько месяцев спустя, когда к ним приехал ветеринар, чтобы усыпить его. Он тогда шептал ласковые слова в больные старые уши и смотрел в слезящиеся карие глаза до тех пор, пока они не закрылись в последний раз. Когда Гамаш почувствовал последний удар сердца Санни, у него возникло ощущение, что вместе с ним старый пес передал ему всю свою любовь и преданность.