— Не сомневаюсь, что это было твое. В тебе говорит интуиция, а интуиция редко ошибается. Интуитивная модель ментальности — священный дар, а рациональная — всего лишь надежный инструмент. Мы построили социум, в котором инструмент ставится выше дара… Тех, кто смотрит на мир собственными глазами и поверяет его собственными ощущениями, единицы. Так что дерзай! Придумай, найди новые проекты и предложи их отцу. Он сумеет признать твою правоту. И даст тебе место в компании.
— Не так все просто, Младшенький. Я уже пыталась с ним поговорить, да он не слушает. Кивает, чтобы от меня отделаться, а помогать ничем не помогает. Я, конечно, могу податься и в другую фирму, но не предавать же его!
— Все относительно. Если дотронуться до раскаленной сковородки, то и минута покажется с час. А если час просидеть с красивой девушкой, он пролетит как одна минута. В этом и есть относительность. Найди хороший проект, положи ему на стол, даже не говори, что это ты, — он сам заинтересуется, откуда это, и сам же к тебе придет. Ну а там… Никаких сомнений и вопросов у него больше не останется, и придется ему склониться перед очевидностью!..
— Младшенький, ты даже в мыслях — и то слишком торопишься!
Жозефина посмотрела сыну прямо в глаза. Как этот трехлетний карапуз умудряется вести такие разговоры?! Но что толку!.. Чего пыжиться — сына она никогда не поймет, надо с этим смириться. И больше нет смысла прятать ото всех, какой он необычный. Они на днях говорили об этом с Жинетт, и та сказала: «Прими это как божий дар и не пытайся больше его тормозить. Ну да, он не такой, как другие дети, так что ж с того? А что, все на свете должны быть одинаковые? Да в таком мире была бы не жизнь! Сколько родителей убиваются, что у них ребенок лентяй, неуч, в школе перебивается с двойки на тройку. А у тебя растет второй Эйнштейн! Так опекай его получше, подбадривай и не старайся подогнать под общую мерку. Все эти разговоры о равенстве — чепуха. Все люди разные…»
Она вздохнула и потерла руки.
— Ты, конечно, прав, Младшенький. Знать бы еще, где его искать, этот проект, когда сидишь безвылазно на кухне.
— А раньше ты как искала?
— Раньше я ходила по специализированным выставкам, салонам, общалась со стилистами, архитекторами, изобретателями, отбирала идеи… Когда наберешь ворох задумок, что-нибудь интересное в общей куче всегда найдется.
— Справедливо. Воображение ценнее знания.
— Только какое уж тут воображение, когда мне полагается сидеть дома, с тобой?
— А я тебе помогу. Будем ходить вместе! Папе скажем, что это для моего общего развития. Будем с тобой ходить по торговым салонам, нароем новых идей и преподнесем их папе.
— Ты правда будешь со мной ходить?
— Да я еще и не такое для тебя сделаю, ты только попроси! Мамочка, я же так тебя люблю! Ты мне и стена, и корень, и тополиный листок… Конечно, я тебе помогу, и с радостью. В этом мое назначение на этом свете, не забывай!
— Ты и так уже подарил нам столько счастья, сынок! Когда ты родился, это было как божье благословение, радость беспредельная! Видел бы ты нас с папой: мы перед твоей кроваткой стояли на коленях, как перед яслями! Ни дать ни взять младенец Иисус. Плод нашей любви! Ты для нас был как сокровище. Вот, думаем, такой кроха, а вся наша жизнь теперь с ним станет совсем другой. И ведь правда…
— То ли еще будет! Вот увидишь, мы с тобой таких дел совершим! К тому же мне и самому любопытно, так сказать, пойти в народ, пообщаться с новыми людьми, у которых есть новые идеи, и сделать из их задумок что-то конкретное. Мне тоже, в конце концов, надоело сидеть в четырех стенах.
— Смотри только не надорвись. Ты же еще маленький! Не забывай! Спать вот днем перестал…
— Ни к чему мне это, мама, ни к чему. Я сплю понемногу, но интенсивно. Сон — пустая трата времени. Опиум для бездельников.
— Я уже давно не понимаю, как ты вообще устроен, Младшенький. Но я ужасно рада, что мы вот так с тобой поговорили! Как все-таки балует меня жизнь подарками…
— Случайностей, мама, вообще как таковых не бывает. Любая случайность — это неявное божественное вмешательство. Господь увидел, что ты хандришь, и послал меня тебе помочь.
— А вместе мы с тобой поможем папе. Без нас он совсем никуда!.. В мире все так завертелось, а он, хоть сам нипочем и не сознается, все-таки стареет.
— В мире, главное, очень много опасностей. И не столько из-за тех, кто творит зло, сколько по вине тех, кто смотрит на это и попустительствует.
— Но мы никому не дадим папу в обиду, правда, сынок?
— Никому! Решено: я сейчас же начну искать новые идеи, а ты составь списочек, по каким салонам и ярмаркам нам с тобой пошататься.
— Договорились! — Жозиана, сияя, заключила мальчика в объятия. — Младшенький, какое все-таки счастье иметь такого сына! Как меня только угораздило выродить это чудо! Я-то сама и необразованная, и недалекая… А вот поди ж ты! Чудеса, да и только!
Младшенький с улыбкой похлопал мать по плечу: не ломай, мол, голову.
— Необъяснимо в мире только одно: что все объяснимо, — пробормотал он. Эйнштейн в нем стремительно отвоевывал потерянные позиции.
На следующий день после памятного разговора с Ифигенией Жозефина снова позвонила Гарибальди. Того не было на месте, и она попросила передать, что хочет с ним поговорить. Когда она продиктовала сослуживцу Гарибальди свою фамилию: «К-о-р-т-е-с», тот на секунду примолк, потом проговорил почтительно и тепло:
— А, это вы, мадам Кортес…
Как будто он был о ней наслышан. Должно быть, Гарибальди отзывался о ней с теплотой, и даже голос у него менялся, становился ласковым и дружеским. Он говорил: «Жозефина Кортес» — и в холодном сером кабинете словно становилось чуточку светлее.
— Он на вызове. Обширная операция, наркоторговля. Бригады дежурят день и ночь, чередуются. Но я передам, что вы звонили, он вам обязательно перезвонит.
Жозефина поблагодарила и положила трубку. В глазах у нее стояли слезы.
Но она тут же мысленно одернула себя: «Что за дурацкая сентиментальность! Хватит уже хныкать по любому поводу! Ну согласился Гарибальди тебе помочь, он к тебе просто хорошо относится, вот и все. А ты вообразила, что он как о тебе упомянет, так у него и голос дрожит?» Она вздохнула. До чего же тяжело быть такой чувствительной! У кого-то тон не такой, кто-то отпустил насмешливое замечание, кто-то вздернул брови, — из-за всего она переживает, никак не может поставить от людей заслон. Сколько раз она решала: «Все, хватит, уж теперь-то я буду ходить в броне, шлеме, с оружием в руках, ножом меня больше никто не пырнет!» И каждый раз без толку. Ее расстраивали до слез — или беспричинно радовали — сущие мелочи. Пустяк мог повергнуть ее в уныние или, наоборот, взметнуть в душе волну тепла и надежды. «Я как большая-пребольшая промокашка», — утешала она себя, подтрунивая над собственной непомерной чувствительностью. Большая промокашка с кучей пятен.