— Не торопись, мы еще подумаем… У нас тоже есть кое-какие документы. Посмотрим еще, кто победит: ты со своею запиской, или церковь с документом, который лежит в ящике стола редкостей? Придворный священник еще здесь, а это не такой свидетель, как Лен… Гм! Мне кажется, злополучная записка, которую ты поместил у самого сердца, обойдется тебе дороже, нежели ты думаешь… А пока обрати внимание на свою супругу! Недостойная интрига, которую она с таким наслаждением разыграла здесь, произвела, кажется, и на нее довольно сильное впечатление.
Еще во время чтения Майнау Лиану сотрясала нервная дрожь. Ей казалось, что комната наполнилась подвижным, красным, как кровь, туманом, в котором прыгало искаженное лицо гофмаршала… Потом в глазах у нее совершенно потемнело. С бессознательной улыбкой протянула она обе руки к Майнау, и едва он принял в свои объятия молодую женщину, как она с тихим вскриком лишилась чувств… Через пять минут летел в город экипаж, чтобы привезти докторов для серьезно занемогшей владетельницы Шенверта.
Над Шенвертской долиной стояли ясные осенние дни. Теплый воздух был пропитан ароматами резеды и созревших плодов; дикий виноград густо заплел серую стену башни и величественные колонны открытых галерей.
В двух окнах нижнего этажа были задвинуты голубые шторы; одно окно было отворено, и ароматный послеполуденный воздух, врываясь в комнату, колебал тяжелые шелковые шторы и время от времени узкий луч света проникал в голубоватый полумрак комнаты, играя на золотистых волосах, рассыпавшихся по белой подушке… Не одну неделю длилась ожесточенная борьба между жизнью и смертью в этой изнуренной, бессознательно лежавшей в постели молодой женщине… Но со вчерашнего дня доктора стали надеяться на выздоровление, и вот теперь, когда дрожащий солнечный луч коснулся спокойно дышавшей груди, поднялись темные ресницы и большие серо-голубые глаза бросили первый сознательный взгляд, который остановился на муже, сидевшем в ногах кровати. Это было его постоянное место с тех пор, как он принес сюда бесчувственную Лиану; тут впервые за всю свою веселую, беззаботную жизнь испытал он невыразимую тревогу, которая заставляет нас желать себе смерти у постели больного, потому что сердце разрывается при виде страданий дорогого существа и кажется, что с последним его вздохом наступит вечная ночь.
— Рауль!..
Разве мог он подумать, когда в церкви Рюдисдорфского замка с таким равнодушием услышал «да», произнесенное этими устами, что в скором времени один слабый звук, слетевший с них, заставит его сердце затрепетать от блаженства!.. Он взял маленькую ручку жены, покрыл ее поцелуями и приложил палец к губам. Лиана обвела взглядом комнату, и глаза ее радостно заблестели: от стола к ней направлялась, держа ложку с лекарством в руке, некрасивая девушка с покрытым веснушками лицом и жесткими огненными волосами — то была Ульрика! Еще в ту страшную ночь Майнау вызвал телеграммой ее сестру, и эта девушка с решительным характером и сильной волей, с сердцем, преисполненным нежности и материнской любви к его молодой жене, сделалась его другом, его опорой. Никто, кроме нее, не смел приближаться к Лиане. Нелегко ей было заботиться об этих двоих, но Ульрика с радостью делала это.
И Майнау, и Ульрика знаками просили больную не говорить, но она улыбнулась и прошептала:
— Что делает мой мальчик?
— Лео здоров, — сказал Майнау. — Он пишет ежедневно по полдюжины нежных писем своей больной маме — вон там они все собраны.
— А Габриель?
— Он живет в замке, в своей комнате, рядом с комнатой наставника, который занимается с ним, и с величайшим нетерпением дожидается той минуты, когда позволят ему с благодарностью поцеловать руку своей прекрасной и мужественной защитницы.
Глаза больной снова закрылись, и она погрузилась в глубокий сон, свидетельствующий о скором выздоровлении.
Спустя восемь дней Лиана под руку с мужем прошлась в первый раз по своим комнатам. Это случилось в последний день сентября, но небо было еще синим и безоблачным, и пожелтевший лист лишь изредка падал на землю. Верхушки штамбовых роз были усеяны множеством цветов, трава на лужайках зеленела, как весной. День был такой светлый и теплый, как будто никогда не могли наступить ни ночь, ни зима.
Молодая женщина остановилась у стеклянной двери, ведущей в гостиную.
— Ах, Рауль, какое блаженство жить и…
— И что, Лиана?
— И любить! — сказала Лиана и прижалась к его груди.
Но почти в ту же минуту она вздрогнула и стала прислушиваться к глухому стуку колес.
— Это Лео катается в галерее на своих «козликах», — объяснил Майнау. — Будь спокойна, кресло, которое и днем и ночью преследовало тебя в лихорадочном бреду, давно уже не ездит по Шенвертскому замку… — В первый раз он напомнил ей о роковом происшествии и тотчас же закусил губу. — Я должен объяснить тебе многое и прежде всего хочу успокоить мою милую женушку. Доктор позволил теперь говорить с тобой обо всем, но я еще не могу этого сделать, как и не в состоянии войти в индийский сад, где случилось с тобой несчастье. Ульрика, наша мудрая, благоразумная Ульрика, расскажет тебе в голубом будуаре обо всем, что ты желаешь и должна узнать.
Лиана снова легла на кушетку в будуаре, голубая драпировка которого прихотливыми складками свисала над ее головой. Того, что она пережила и выстрадала с той минуты, как в первый раз переступила порог этой маленькой голубой комнаты, хватило бы на целую жизнь, а ей пришлось испытать это за несколько месяцев. А между тем нельзя было выбросить ни одного звена из цепи обстоятельств, воспламенивших двух сначала равнодушных друг к другу, а потом так быстро сблизившихся людей. Лиана еще не могла легко и без опаски заглядывать в прошлое, не зная, что произошло после того, как она, падая в обморок, видела гофмаршала, дерзко и надменно смотревшего на Майнау. Она помнила, что тогда с его уст слетали то угрозы, то насмешки… Эта картина так глубоко врезалась в ее память, что и в горячечном бреду преследовала ее и не давала ей покоя, подобно неотвязным жасминовым духам, которыми по временам точно обрызгивала ее невидимая рука оценивающе посматривавшей на нее из-под тяжелых атласных складок покойницы, этой «сотканной из кружев души».
Ульрика сидела возле нее, когда вошла Лен, — она принесла корзинку винограда, собственноручно срезанного для дам и Майнау.
— Это со шпалер, к которым гофмаршал никому не позволял прикасаться, — сказала она. — Это лучший виноград из всего сада; самые красивые гроздья он всегда посылал герцогине, а остальные продавал за большие деньги, даже маленькому барону Лео не давал ни одной ягодки!
Очевидно, это Майнау предупредил ее: она так свободно говорила о прежних порядках, хотя совсем недавно не смела помыслить об этом.
— Когда старый барон уехал из Шенверта? — спросила Лиана, не оборачиваясь.
— На следующий же день, баронесса. Он ночью прошел через колоннаду, где мы все еще стояли. Таким злым я никогда в жизни не видала его. Ну да я знала, что было этому причиной. «Что вы все собрались тут и подслушиваете? — крикнул он. — Смотрите-ка, да их здесь целая компания! Ступай к его преподобию и скажи, что я убедительно прошу его прийти ко мне в спальню», — приказал он Антону. Тот как привидение подошел к нему, а мы разбежались в разные стороны. «Ну, что еще?» — рявкнул гофмаршал, и Антон рассказал ему обо всем, что случилось, и добавил, что не может просить придворного священника выполнить просьбу господина барона, потому что тот давно уже убежал неизвестно куда. Я стояла за лестницей и все видела и слышала, и выражение его лица, мне кажется, я никогда не забуду. Антон должен был помочь ему подняться по лестнице. Спать он совсем не ложился — всю ночь укладывал вещи. Раза два отворял дверь в темную комнату священника и заглядывал туда, думая, что этот, с бритой головой, вернулся… Утром, ровно в семь часов, он выехал за ворота Шенвертского замка.