— Мы сегодня должны ехать на похороны. Настроение не самое веселое, — вздохнула дама-писательница.
— Кладбище — это вечность. Наше приближение к вечности. Наше единение с ней. Есть очень-очень красивая теория.
Она удобно устроилась в кресле.
— Уж не знаю, так ли все на самом деле…
У нее был густой приятный голос профессиональной рассказчицы нравоучительных историй для детей.
— Это вы о той истории, которую рассказывали мне на прошлой неделе? — вмешалась дама-критик.
— Это не история, а теория. Научная. Ученые говорят, что сон — это торможение нервных клеток…
Она бросила неодобрительный взгляд на даму-критика. Теперь она стала похожа на учительницу математики, которая отрешенно изрекает математические истины, не будучи полностью уверенной, что вся их премудрость войдет в головы учеников.
— Смерть — это полное отмирание всех нервных клеток. Не клиническая, после которой человека еще можно оживить, а биологическая, И если согласиться с тем, что отмирание клеток во время биологической смерти — явление, аналогичное торможению клеток во время сна, то можно предположить, что в момент смерти человек видит сон. И последний сон будет казаться умирающему во столько раз длиннее обыкновенного, во сколько раз количество клеток, отмирающих при смерти, больше количества клеток, тормозящихся во время сна.
Низкий голос писательницы обволакивал. Мне даже стало как-то не по себе.
— Это колоссальная цифра. Если подсчитать, то получится, что пять минут между клинической и биологической смертью покажутся умирающему двадцатью пятью веками. Вы только представьте себе: двадцать пять веков! Не двадцать пять лет, а двадцать пять веков. А разве это не означает, что человек вечен? И стоит ли после этого бояться смерти? Так будет для каждого из нас. У каждого будут свои двадцать пять веков. Сладкие сновидения увидят те, кто не совершил в жизни ничего предосудительного. Страшны и полны кошмаров будут сны тех, у кого нечиста совесть. Не означает ли это, что грешнику уготованы двадцать пять веков ужасов, угрызений совести, страха, ада, а праведнику — двадцать пять веков райских снов, сладких встреч с близкими? Глупым людям — немудреные мелкие горести и радости. Великим — двадцать пять веков, полных мыслей и открытий.
Она замолчала. Потом заговорила снова, но теперь голос у нее уже был другой, обыкновенный, без эмоций:
— Так это или нет, кто скажет!
Электра встала и открыла дверь в сад. Я понял, что она хочет поговорить со мной наедине. И поднялся тоже. Мы вышли в сад.
— Вы приехали ко мне, чтобы по заданию своего начальства просить поддержать этих мерзавцев?
— Да. Я получил такое указание.
— Я хочу слышать ваше мнение. Не мнение вашего начальства, а ваше.
— Я не знаю. Я согласен на все, лишь бы избавиться от Горбачева.
Электра помолчала. Потом резко повернулась к мне:
— Что я должна сделать?
— Осудить путчистов. Сказать мне, что порываете с нами. И наговорить массу грубостей.
— Считайте, что я вам это сказала.
— Выгнать меня, наконец, — я не переворачивал пластинку.
— Я вас выгоняю. Только не уходите.
Я хотел продолжить, но она остановила:
— Может быть, вам лучше остаться у нас в стране?
— Я еще не решил.
— Если вам будет нужна моя помощь…
Она подошла ко мне вплотную, и я почувствовал дурманный запах ее духов и помады.
— Если вам будет нужна моя помощь, вы можете обратиться ко мне при любых обстоятельствах. При любых обстоятельствах.
Она была близко-близко. Я опустил глаза. Я не знал, что делать: Кики, Лоретта, Ася, здесь все просто. Но великая актриса…
Она как будто поняла, шлепнула меня по плечу:
— Пошли к моим дамам. А мои слова запомните. Я ваш друг. Друг при любых обстоятельствах.
Мы вернулись на террасу.
Там продолжали спорить о теории дамы-писательницы. Дама-критик, судя по всему, была убежденной материалисткой:
— Я проконсультировалась у специалистов по поводу вашей теории. Они утверждают, что с научной точки зрения как раз все наоборот. Сновидения возникают тогда, когда отдельные участки головного мозга остаются незаторможенными.
Но Электре теория понравилась:
— Не разочаровывай меня.
На экране снова реклама.
Я посмотрел на часы. Пора. Я встал.
— Жалко, что вы быстро уходите, — жеманно процедила дама-писательница.
— Действительно очень жалко, — деловито отозвалась дама-критик. — Сейчас очень интересно послушать человека из России.
Я остановился у дверей:
— Кстати, про историю со снами. Один мой друг, человек совершенно праведный, подъехал к бензоколонке заправить машину. А колонка возьми да взорвись. И он вместе с ней.
— Ну и что? — дама-писательница удивленно подняла брови.
— А то, что бедняга остался без нужных пяти минут и без двадцати пяти веков блаженства. Так что всего в жизни не предусмотришь.
В гостинице я был в половине первого. Сразу же позвонил в посольство. Тростников уехал домой обедать. Домашний телефон его я знал.
— Как в отношении семги под малиновым соусом?
Он все понял и не спросил, кто я.
— За вами заехать?
— Я за рулем. Через сколько будешь?
— Через двадцать минут.
Тростников появился через полчаса.
— Десять минут ушло на объяснение жене? — спросил я.
— Она очень неправильно поняла события в Москве. — Он засмеялся. — Считает, что нам теперь работать не надо.
— Не могу сказать, что я очень уж другого мнения. Но все-таки.
— Я задержался, поскольку ездил в посольство, на всякий случай прихватил ваш швейцарский паспорт и документы к нему. Подумал, могут вам понадобиться. Молодец, просто молодец.
— Как вы и сказали, отлет из Монреаля и прилет в Рим проставили.
Я взял документы.
— Где Кузякин? Не объявлялся у вас?
— Нет. Не объявлялся.
— Что-нибудь особенное произошло в посольстве за два-три дня до московских событий?
— Ничего.
— Припомни. Что-нибудь необычное.
Он покачал головой.
— Ладно. Прости. Возвращайся к жене.
— А вот это уж нет. Перекусим — и в «партком»?
— Перекусим — согласен, а в «партком» как-нибудь в следующий раз.