— А вот это то, что надо… Эту приправу беру, — удовлетворенно произнес Георгий, подбросив кастет в руке. — У меня когда-то была такая, почти в точности…
— Два кенаря, — не очень твердо сказал Сиплый.
— Один, — не согласился Георгий.
— Полтора, — попытался было торговаться майданщик, но Георгий сказал, как отрезал: — Один кенарь, Сиплый, один. И не щас, а после дела… Все, Сиплый, бывай…
Дом с мезонином — вот что представляли собой меблированные комнаты Глафиры Малышевой, сдающиеся внаем для приезжих. Правда, в мезонине проживала уже не первый год одна старушенция, которая имела возможность платить обычную таксу — три гривенника в сутки и пользовалась полным пансионом, однако остальным приезжим полагался только чай на завтрак, и все.
В связи с арестованием сестер Малышевых все постояльцы решением Дмитровской полицейской управы были выселены, однако старушенция в доме осталась, поскольку, во-первых, в мезонин имелся отдельный вход, который не был опечатан. А во-вторых, разрешение на проживание ей было предоставлено самим начальником полиции Панкратием Самсоновичем Разумовским, к которому она ходила с настоятельной просьбой оставить ее проживать в доме Малышевых и незавидным положением которой старый полициант по-человечески проникся.
— Идти мне некуда, нешто вы выбросите меня, как какую-нибудь приблудную собачонку? — заявила она начальнику Дмитровской полиции и положила на стол бумагу, в которой настоятельно просила оставить ее доживать «последние денечки» (так было написано в прошении) в меблированных номерах госпожи Малышевой. — Как-никак, я вдова героя русско-турецкой войны капитана Мигунова, кавалера двух орденов — святого Станислава и Святой Анны, погибшего при взятии Шипки. И вы, сударь мой, как блюститель законности и справедливости в нашем городе, просто обязаны учитывать мои интересы…
Панкратий Самсонович интересы бойкой старушенции учел, и когда Воловцов с полицейским надзирателем Поплавским и городовым Самохиным пришли распечатывать дом, старушенция была тут как тут. Она спустилась из своей комнаты по крутой лестнице столь резво и проворно, что судебный следователь и полицейские и не заметили, как это случилось: только что их было трое, и вдруг стало четверо. Старушенции — это ведь народец крайне любопытный, у которых в жизни если и осталось что, так это быть по возможности в курсе более или менее касающихся их событий, а то и событий, совершенно их не касающихся…
— Простите, а вы как тут оказались? — спросил, не удержавшись, Иван Федорович.
— По воздуху прилетела, на метле, как же иначе-то, — быстро и как-то весело отгрызнулась старушенция, решившая стоять насмерть, но поучаствовать-таки в интереснейших событиях, которые разворачивались прямо у нее на глазах.
Воловцов понял, что от такой гражданки ему не отвертеться, как ни силься, и когда городовой Самохин попытался, было, прогнать назойливую постоялицу меблированных комнат прочь, что ему, похоже, не удалось бы тоже, Иван Федорович только отрицательно помотал головой: пусть-де присутствует любопытствующая бабушка. Авось, не помешает, да и дельное что-нибудь скажет…
Входные двери открыли, прошли по коридору до дверей комнаты, которую в последние часы жизни занимал коммивояжер Григорий Иванович Стасько. Оторвали шнур от сургучной печати, вошли гуськом. Корзин с часами уже не было, но на кровати по-прежнему лежало свернутое пальто, и хоть одеяло и было откинуто, какое-то впечатление, будто на постели спит одетый человек, пусть и на первый взгляд, но оставалось.
— Я вот что вас попрошу, — обратился Иван Федорович к Поплавскому. — Не будете ли вы столь любезны, чтобы принять позу трупа?
— То есть? — непонимающе сморгнул полицейский надзиратель.
— То есть лечь под этажерку, как лежал убиенный коммивояжер Стасько, — уточнил Воловцов.
Поплавский оглянулся в сторону городового Самохина, потом посмотрел на судебного следователя Воловцова. Взгляд его однозначно выражал недоумение: почему, мол, вы заставляете ложиться на пол меня, человека в чине и должности, а не нижнего полицейского чина Самохина?
Однако ответный взгляд судебного следователя по наиважнейшим делам был непреклонен, равно, как и его принятое решение. К тому же, приказы начальства надлежит не обсуждать, а выполнять, и Поплавский лег на спину под этажерку ногами к двери.
— Так лежало тело убиенного Стасько? — спросил городового Иван Федорович.
— Да, вроде так, — ответил Самохин.
— Нет, не так, — послышался голос старушенции Мигуновой. — Он лежал чуть наискось, и голова его была повернута набок.
— Точно! — подал голос Самохин. — Голова у него набок лежала. Покоилась то есть…
— А вы откуда знаете, сударыня? — полюбопытствовал у старушенции Иван Федорович.
— А я в скважину замочную глядела, — ответила вдова героя взятия Шипки.
— Ясно, — сказал Воловцов и обратился к Поплавскому: — Господин полицейский надзиратель, лягте, пожалуйста, немного наискосок и поверните голову набок.
Когда Поплавский поерзал и исполнил приказание Воловцова, Иван Федорович посмотрел на старушенцию:
— Так он лежал?
— Так, — удовлетворенно протянула вдова капитана.
Судебный следователь перевел взгляд на Самохина.
— Точно так, — подтвердил городовой.
— Всем оставаться на своих местах, — приказал Воловцов и вышел из номера, плотно прикрыв за собой дверь.
За дверью он присел на корточки и глянул в замочную скважину. Поплавского видно не было, зато хорошо просматривалась постель и лежащие на ней пальто и одеяло.
Далее судебный следователь вышел из особняка и зашел с фасада. Приблизив лицо к окну, он стал всматриваться в комнату, но Поплавского не увидел: были видны лишь цветы, стоящие в глиняном горшке, да часть верхней полки этажерки.
Воловцов обошел дом и прошел во двор. Оконце, что выходило во двор из комнаты Стасько, было много меньше фасадного, зато помимо постели было хорошо видно и этажерку, и полицейского надзирателя Поплавского, лежавшего с недовольным видом.
— Вставайте, господин Поплавский, — сказал Воловцов, вернувшись в комнату. — Эксперимент номер один закончен. Теперь переходим к эксперименту номер два. Господин Самохин, подойдите.
Поплавский встал, отряхнулся и сумрачно глянул на Воловцова: что еще придумает этот судебный следователь из Москвы, опять покойника под этажеркой изображать?
Городовой же послушно подошел к судебному следователю.
— Видите вот ту дверь? — указал Иван Федорович на двустворчатую дверь, ведущую в комнату Глафиры Малышевой.
— Вижу, — ответил Самохин.
— Преступник у нас мужчина крепкий и высокий, как и вы, — продолжал, обращаясь к городовому, Иван Федорович. — А теперь представьте: в карманах у вас лежат деньги и портмоне коммивояжера Стасько, руки вы прижимаете к животу, поскольку держите в них десятка два золотых женских часов. В коридор вам выходить нельзя, может увидеть прислуга, постояльцы. А Глафира Малышева с сестрой не продадут, поскольку уже по уши замазаны в соучастии. Куда вы двинете?