Итак, врач Андриевский нашел труп Григория Ивановича Стасько с явными признаками окоченения, то есть с трупным посинением на спине и животе. Волосы на голове и бороде были обильно пропитаны кровью, уже изрядно засохшей, особенно в области левого виска и левой ушной раковины. Из правого уха, носа и рта сочилась кровянистая жидкость. Глаза покойного коммивояжера были полуоткрыты, их роговая оболочка значительно помутнела. Рот был плотно закрыт, язык цел и зубами не прикушен. На левом виске, чуть выше ушной раковины, имелось рваное отверстие, замеряя которое, Андриевский полностью засунул в него свой указательный палец, что указывало на сквозной пролом височной кости вплоть до мозгового вещества. Более на теле никаких повреждений обнаружено не было.
Андриевский поначалу решил, что смерть коммивояжера наступила от асфиксии, то есть от насильственного удушения, произведенного сильным сжатием гортани рукою, на что указывал имеющийся красно-желтый сухой отпечаток от большого пальца на левой стороне шеи ниже угла левой челюсти. Однако отсутствие следов самозащиты — удушаемый ведь должен был непременно, пусть и непроизвольно, но сопротивляться, — а также багровой окраски лица и шеи, одинаково, как и ущемления языка между зубами, говорило о том, что удушение коммивояжера происходило уже после нанесения ему смертельного удара в левую височную область головы. Получалось, что Григорию Ивановичу Стасько вначале был нанесен у входной двери в его комнату один-единственный сильнейший удар, мгновенно лишивший его сознания и ставший смертельным. После чего (или даже одновременно) убийца хладнокровно сжал ему горло левой (не занятой) рукой, чтобы предотвратить хрипы агонизирующего тела, которые могли быть услышаны в коридоре, и чтобы удерживать тело в горизонтальном положении. Когда же Стасько затих и обмяк, убивец перетащил его тело от двери к фасадному окну и уложил его под этажерку с цветами, дабы сделать труп невидимым ни из фасадного окна с улицы, ни в дверную замочную скважину.
Удар был очень сильным, произведенным в то время, когда Стасько стоял к преступнику лицом, скорее всего, провожая его из своего номера. Возможно, он был нанесен рукою с надетым на кисть кастетом, или кулаком, с зажатой в нем свинцовой гирею. Получалось, что убийцею вполне мог быть один человек, физически очень крепкий и хладнокровный. Сам прием, использованный для убийства коммивояжера, говорил о том, что человек, применивший его, опытен, то есть знает, как убивать беззвучно и наверняка. А это, в свою очередь, указывало на то, что убийца использовал такой прием и ранее, а, стало быть, является в своем роде профессионалом, и убийство коммивояжера Григория Ивановича Стасько у него отнюдь не первое по счету. А может, и не второе…
К такому заключению Воловцов пришел, прочитав протокол первоначального осмотра трупа коммивояжера Стасько.
А еще Иван Федорович, читая протокол, несколько раз отрывался от него, поскольку никак не мог отделаться от ощущения, будто похожий протокол он некогда уже читал. И, как обычно бывает с подобными воспоминаниями, никак не мог вспомнить, когда это было, и было ли вообще. И чем более он пытался вспомнить, тем далее заходил в тупик…
— Вот, черт! — вслух выругался Воловцов. — Ну, почему всегда, когда очень нужно что-нибудь вспомнить, память наотрез отказывается помогать? Это для того делается, чтобы жизнь и служба медом не казались? Так они мне и без подобных выкрутасов памяти медом ничуть не кажутся…
Все же он заставил себя переключиться от навязчивого воспоминания, зная по опыту, что чем раньше перестанет пытаться вспоминать, тем быстрее память выдаст искомый результат, причем именно тогда, когда ничего подобного от нее и не ждешь…
Вскрытие трупа Стасько было произведено на следующий день, 19 сентября. Медицинское заключение, подписанное городовым врачом Андриевским и доктором Михалевым, гласило, что именно сильный удар предметом, имеющим длинную овальную выпуклость или закругленный, а, возможно, и острый конусообразный штырь (но не молотком, что был найден в комнате Стасько), и послужил причиной смерти коммивояжера. Этот удар сломал чешуистую часть височной кости и повредил само существо мозга на значительном пространстве, а также разрушил артериальные стволы, что вкупе и повлекло неминуемую смерть. Удушение же было произведено лишь с целью недопущения хрипов агонизирующего организма.
«Предмет, имеющий овальную выпуклость или закругленный или же острый штырь, — повторил про себя Иван Федорович, и вдруг догадка осенила: — Это же кастет с шипом…»
И снова где-то в глубинах памяти всколыхнулось смутное воспоминание, что он уже когда-то думал о таком кастете и, кажется, видел результаты его применения.
Но где именно?
Когда?
И в связи с каким преступлением?!
Одноэтажный флигель, где проживала любовница Шмата, стоял во дворе большого доходного каменного дома в четыре этажа, которых в конце прошлого столетия и в самом начале текущего было понастроено в Москве во множестве. Вырастали они, как грибы после дождя: не было не было, и вдруг, на тебе — целая куча в самых разных местах! Флигель стоял не пристроем к зданию, а отдельно от него, в глубине двора в окружении липовых деревьев, которые некогда образовывали на этом месте рощицу или парк. Деревья облегчали наблюдение за домом, поскольку за их стволами можно было укрыться и преспокойно обозревать все происходящее во дворе. Чем и не преминул воспользоваться Георгий.
Фарт светит тому, кто его заслуживает. Шмат пришел к своей любовнице в первый же вечер, как только за флигелем стал наблюдать Полянский. Однако пришел не один, а с корешом, который поднял воротник чуйки, закурил папиросу и уселся на скамеечку возле входа во флигель, явно намереваясь дожидаться выхода Шмата.
«Не ходит один, — подумал Георгий. — Бздит! Значит, опаслив и готов ко всему…»
План вызрел неожиданно. Георгий вышел из-за деревьев, пошатываясь, будто пьяный, и застегивая гульфик. Проходя мимо кореша Шмата, икнул, остановился и вперился в него взором.
— Ну, ты чо вылупился, мужик, — не выдержал кореш. — Иди, куда шел. Нечего отсвечивать тут…
— Что ты сказал? — возмутился «пьяный». — Ты меня чего, оскорбляешь, что ли?
— Оскорбляю, и чо? — нагло спросил кореш Шмата, поднимаясь со скамейки. — Могу еще и в ухо пару раз оскорбить…
— Чо, смелый? — стал давить понты Георгий. — Видали мы таких смелых, которые опосля…
— Не, таких ты не видал, кобёл драный, — залыбился кореш Шмата, перебив Георгия и подходя к нему ближе.
— Кто кобёл драный? — опешил «пьяный» от столь откровенного оскорбления.
— Ты кобёл драный, — нагло щерился кореш, собираясь и правда заехать Георгию в ухо.
— А ты тогда гудок мешаный [55] , — выпалил «пьяный» и пустился наутек по направлению к деревьям.