Напрасно Лосев старался развеселить ее и приободрить. Она заснула, даже не поужинав, свернувшись клубком на кровати и подоткнув одеяло со всех сторон.
В половине третьего ночи Федор осторожно встал и, стараясь не шуметь, быстро оделся. Он кинул взгляд на спящую Елену и прошептал с нежностью и пронзительной решимостью:
– Все будет хорошо, любимая… Вот увидишь.
На улице он завернул к дворницкой подсобке, ключи от которой еще днем выпросил у Фариса – местного трудяги-дворника. Если бы кто-нибудь в этот поздний час выглянул в окно, то был бы немало удивлен странными ночными приготовлениями возле дворницкой конуры. Федор выкатил из подсобки велосипед, аккуратно прислонил его к стене, затем опять юркнул в каморку и появился с лопатой и еще каким-то шанцевым инструментом. Расстелив на земле брезентовый мешок, Лосев сложил и тщательно завернул в него инвентарь, потом пристроил свою ношу на багажнике велосипеда и неспешно тронулся на нем в черную неизвестность ночного города.
Он проезжал мимо витрин магазинов, светящихся в зазывном подобострастии, мимо спящих жилых домов, мимо укоризненно нависающего в темноте здания театра.
В зыбкой тишине проплывали ровные искусственные зубы коммерческих ларьков, забытые ошейники цветочных клумб, пятнистые вереницы городских афиш.
Лосев миновал потрескивающую глыбу троллейбусного депо и долго колесил вдоль длиннющего, мелькающего белыми спицами забора целлюлозно-бумажного комбината. Очень скоро он выехал из города, съехал с трассы и запетлял по проселочной дороге, скупо подсвеченной редкими фонарями.
Еще через полчаса Федор уверенно миновал ворота старого лобнинского кладбища и некоторое время бесшумно ехал вдоль пустынного погоста.
Кладбище это действительно считалось древним. Здесь сохранились могилы и гробницы с датами позапрошлого века. Но лобнинцы и по сей день хоронили здесь своих близких. Любой зашедший сюда днем мог бы с грустью убедиться, прохаживаясь среди могил, как много людей умирает в совсем еще молодом возрасте.
Тихие погосты, наверно, существуют еще и для того, чтобы напоминать живущим о суетности и скоротечности жизни. Всяк ропщущий на судьбу устыдится здесь своей неблагодарности. Вот совсем свежая могилка. На ней даты. Сколько же ему было? Тридцать два. Совсем молодой. Вот еще надгробие. Какое красивое лицо. Девяносто восемь минус семьдесят пять… Двадцать три года! Она только жить начинала…
За последние четверть века кладбище расширилось до неузнаваемости. Его границы переносили трижды. Здесь хоронили умерших от радиации ликвидаторов Чернобыльской аварии, на глазах выросла аллея с захоронениями погибших «афганцев». Позже к ней прибавились могилы убитых в первую чеченскую кампанию. На отдельном участке покоились криминальные авторитеты и примкнувшие к ним участники многочисленных бандитских разборок. В другом конце кладбища не успевали рыть могилы застреленным и взорванным коммерсантам. Здесь же погребали и самоубийц: пенсионера, облившего себя бензином на центральной площади Лобнинска в знак протеста против нищенской пенсии; женщину, выбросившуюся из окна, когда ее выселяли из квартиры за неуплату; школьника, шагнувшего под поезд из-за насмешек «упакованных» сверстников. Когда в Лобнинске смертница взорвала рейсовый автобус, здесь появилось сразу двадцать могил.
Кладбище росло, год от года становясь все более скорбным и молчаливым. Все кладбища на свете именно потому тихие, что каждый день слышат громкие, безутешные рыдания и стенания.
С одной из самых древних могил лобнинского погоста связана история, о которой долго судачил весь город.
Это была усыпальница графини Сперанской. Под мрачными каменными сводами покоилось тело жестокой и своенравной старухи. Она скончалась перед самой революцией, и по всему уезду ползли слухи, что графиня оставила после себя несметные сокровища. В двадцатом году искатели кладов с комсомольскими значками перерыли весь ее дом от стенки до стенки, простукали перекрытия, обшарили подвалы и погреба. Наведывались они и к фамильной усыпальнице. Но величественная гробница не выдала своей тайны. Комсомольцы довольствовались тем, что уволокли с могилы тяжеленный бронзовый крест.
Через какое-то время по разнарядке из центра прибыло партийное руководство с заданием закрыть действующую по настоящее время церковь на территории лобнинского кладбища, а также торжественно снять с нее позолоченные кресты и колокол. Первых же добровольцев, пришедших на кладбище для выполнения указаний партии, нашли в тот же день мертвыми, лежащими под старым дубом с открытыми от ужаса глазами. Вторую группу, куда вошли и две девушки в красных косынках, постигла та же участь. Комсомольцев кто-то свалил в свежую яму, вырытую под фундамент памятника Кларе Цеткин. И, как в предыдущий раз, у всех мертвых молодых людей были широко раскрыты глаза.
Никто не мог дать вразумительного объяснения этим загадочным смертям. Партийное руководство теребили из центра, выражая явное недовольство медлительностью. Но в третий раз добровольцев идти на кладбище не нашлось. Даже самых смелых ленинцев обуял суеверный ужас.
Тогда начальнику лобнинского ГПУ пришла в голову гениальная и простая мысль. Он выписал себе на подмогу из центра целый грузовик красноармейцев с винтовками, чтобы назавтра привести к церкви под конвоем прихожан и заставить их под страхом расстрела снимать кресты и колокол.
– Вот увидите, – убеждал он кого-то по телефону, – все пройдет как по маслу. Как говорил Александр Македонский, рушить надо руками тех, кто строил.
Тот, с кем начальник ГПУ разговаривал по телефону, хоть и сомневался, что Македонский такое говорил, все же дал «добро» на операцию.
Ночью, накануне запланированного насилия, в дом начальника постучали.
– Кто там? – прохрипел он спросонья. – Кого черти носят?
– Кого они носят и прибирают – в доме, а не снаружи, – ответил женский голос. – Отвори!
Утром на площади собрался отряд красноармейцев, три местных милиционера и секретарь партийной ячейки. Ждали начальника ГПУ. Он опаздывал уже на два часа.
Когда стало понятно, что операцию придется переносить на другой день, догадались отправиться за начальником. Его нашли дома, в старом дубовом комоде. Он был белый, как исподняя рубашка, дрожал и быстро-быстро бормотал что-то несвязное, захлебываясь слюнями. Оправившись от шока, пришедшие с соблюдением строжайшей секретности переправили начальника в больницу.
Предосторожность не помогла – через час весь город гудел:
– Слышали, а этот-то из политуправления, говорят, тронулся?
– Так и есть. Его с полдня в психическую увезли. Говорят, молитвы читает.
– Не… Он к товарищу Свердлову на прием просится.
Следующим утром начальника навестил в больнице тот самый, что разговаривал с ним второго дня по телефону. Он долго и терпеливо убеждал больного, что сейчас не время хворать, когда враги революции не дремлют.
– Я видел! – страшным голосом кричал уже бывший начальник ГПУ. – Я видел эту врагиню! Она не дремлет никогда! Даже в могиле! – Он схватил пришедшего за отворот кожаного пальто и зашептал жарко: – Мою революционную совесть купить хотела! На-кось! Выкуси! – И больной поднес к лицу товарища слюнявый кукиш.