Она ответила не сразу, и Ахкеймион мысленно поздравил себя, что смог заставить ее замолчать.
— Ты говоришь о диалектике, — сказала она, задумчиво пройдя еще несколько шагов. — О диалектике материи и желания…
Ахкеймион знал это выражение — и знал весьма хорошо, — но оно казалось ему невразумительным.
— Ты читала Айенсиса, — сказал он с большим сарказмом, чем собирался. Диалектика материи и желания была краеугольным камнем метафизики великого киранейского философа, учением о том, что различия между нашим Миром и Той Стороной — скорее, различия степени, чем качества. Если в Мире материя не приемлет желания — за исключением тех случаев, когда последнее принимает форму колдовства, — то, проходя через сферы Той Стороны, где потусторонняя реальность подчинена воле богов и демонов, материя становится более податливой.
Мимара смотрела на свои сапоги, вспахивающие пыль.
— Келлхус, — сказала она. — Ну, этот человек, которого ты надеешься убить. Он предлагал мне изучать его библиотеку… — Она посмотрела на него пристальным взглядом, в котором смешались противоречивые чувства. — Когда-то я думала, что могу быть, как мой отец.
В ее голосе звучало такое осуждение, что неплохо было бы проявить к ней жалость, и все же он не нашел для ответа менее резких слов.
— Отец? И кто же он мог быть?
Они довольно долго шли молча. Гнев странным образом способен сжимать величественную сферу молчания до мелкого и гадкого явления, существующего между двумя людьми. Ахкеймион чувствовал, вполне ощутимо, эту потребность наказать язык за вероломство, как она связывает их, заставляя обоих поджать губы.
Почему он разрешил Мимаре взять над собой верх?
Шкуродеры шагали в круге света, очерченном двумя огоньками, сгибались под тяжестью поклажи, как слуги под вязанками дров. Те, кто помоложе, вели мулов короткими связками по два-три, другие бдительно расхаживали по краю светлого пространства, ощетинившись против темноты мечами и копьями. Хотя воспоминание о Хранилище живо стояло у Ахкеймиона перед глазами, он не мог отделаться от ощущения, что они идут в пустоту. Если Кил-Ауджас на самом деле прорезает Мир сверху донизу до самых его пределов, как он рассказал Мимаре, то, может быть, они забредут прямиком в границы Ада?
Некоторое время он размышлял над этой мыслью, перебирая в памяти все прочитанное о тех, кто будто бы живым очутился в загробной жизни. Легенда о Мимомитте из древнего киранейского фольклора. Притча о Юралеале из «Хроники Бивня». И конечно, слухи о Келлхусе, которые пересказывал ему его раб Гераус…
Мимара шла рядом, как раньше, но ее подавленное настроение стало жестким, даже колючим. «Правда ли, — хотел спросить он, — что Келлхус носит на поясе отрубленные головы демонов?» Эти слова наверняка сгладили бы их мимолетную размолвку. До сего момента категорически не желая потакать ей, он взял за правило не спрашивать ее ни о чем.
Из одного только вопроса можно узнать немало.
Вместо этого он растер руками лицо и вполголоса выругался. Что еще за глупость? Не хватало еще страдать о резких словах, сказанных чокнутой взбалмошной женщине!
— Я за тобой следила, — вдруг сказала Мимара, глядя на череду цепей сквозь верхнюю границу созданного им света. На секунду ему подумалось, что она все продолжает ему пенять, но она добавила:
— Ты не доверяешь нелюдю. Я по глазам видела.
Ахкеймион пробежал взглядом вокруг, убедился, что Клирик далеко и не услышит, потом снова посмотрел на нее со смесью досады и многозначительности — это выражение становилось у него особым «лицом для Мимары», хотя сейчас он в глубине души признавал, что на сей раз это она предлагает ему мир.
— Сейчас не время, девочка, — отрезал он. Как ее могла занимать подобная чепуха, после того, что они только что слышали — и при том, что может ждать их впереди, — это было выше его понимания. Если и кажется она сумасшедшей, то не столько из-за помрачений ума, сколько от разброда в чувствах.
— Это из-за его Метки? — настойчиво продолжала она, снова переходя на айнонский. — Ты поэтому его боишься?
Словно для того чтобы показать абсурдность ее поведения при помощи абсурдности собственного, Ахкеймион начал мурлыкать песенку, которую не переставая пели дети его раба, пока он на них не прикрикнул. Он слышал их как наяву, они звенели, вторя его хриплому баритону, эти голоса, которые плыли в воздухе, полные невинности и увлеченного восторга. Голоса, по которым он так соскучился.
— «Ножки пахнут — не беда, в речке чистая вода…»
— Иногда, — не унималась Мимара, — когда я случайно замечаю его краем глаза…
— «Попка пахнет, нюхай пальчик, — ты беги купаться, мальчик…»
— …он кажется мне каким-то чудовищем, бессильно шаркающей развалиной, черной и гнилой и… и…
Разом и песня, и раздражительность, которая вызвала ее, были забыты. Ахкеймион, подняв брови, стал внимательно прислушиваться — с сосредоточенностью, которую подстегивал страх.
Она несколько раз открывала рот и снова закрывала, пытаясь поймать губами слова для невыразимого смысла, потом беспомощно посмотрела на Ахкеймиона.
— И это зло как будто можно почувствовать на вкус, — сказал он. — Не языком даже, а скорее, деснами. Начинают ныть зубы.
Она вдруг вся стала странно беззащитной, как будто призналась в том, на что ей не хватало смелости.
— Не всегда, — сказала она.
— И такое бывает не только с нечеловеком, правильно? — В голосе Ахкеймиона горело что-то необычное, как будто боль, но боль, неразрывно связанная со страхом. — Иногда… Иногда я тоже так выгляжу?
— Значит, и ты это видишь? — выпалила она.
Он покачал головой, надеясь, что выглядит невозмутимо.
— Нет. Я вижу то, что обычно видишь ты, тень разрушения и разложения, безобразность изъяна и неполноты. Ты описываешь нечто иное. Нечто духовное, а не только эстетическое… — Он замолчал и перевел дух. Вот еще новое безумие… — Древние адепты Завета называли это Око Судии.
Говоря, он внимательно следил за ней, надеясь увидеть в ее глазах трепет. Но не находил в них ничего, кроме интереса. И понял, что эти переживания тревожат ее уже давно.
— Око Судии, — повторила она на безупречном айнонском. — А что это такое?
Сердце у него подбиралось к горлу. Он прокашлялся, чтобы высвободить его, и, сглотнув, отправил его обратно в грудную клетку.
— Это значит, что ты не просто воспринимаешь колдовскую Метку, ты видишь еще и грех…
Он умолк, потом рассмеялся, невзирая на ужас, раздирающий его изнутри.
— Что — это смешно? — спросила она дрожащим от негодования голосом.
— Нет, девочка… Просто…
— Что просто?
— Твой отчим… Келлхус…
Он выдумал это, не желая слишком далеко углубляться в правду. Но как только он выговорил эти слова, они показались ему истинными в полной мере, и смысл их оказался еще более ужасен. Таковы извращенные законы бытия, человек часто начинает верить собственным словам лишь после того, как произнесет их вслух.