Орнелла повернулась ещё до того, как последовало продолжение:
– Первый будет самым дорогим: половина билета. С ним ты можешь даже поплакать, не стесняйся, они это любят…
Низенький носатый ублюдок. Маленькие глазки, беленькие ручки… Наверняка потные, вечно чуть влажные, наверняка… У того они были именно такими: мягкими, как голос, никогда не знавшими работы, податливыми и влажными. Руки у того были такими. Только у этого, носатого, ногти обломанные, а тот, из прошлого, с ямочкой на подбородке, посещал маникюрный салон.
– Следующие будут стоить дешевле, но таковы законы бизнеса: первый цветок самый дорогой. Ты всё поняла?
– Да.
Сколько ей? Двенадцать? Тринадцать? Может, вообще десять? Худенькая, поэтому сразу не скажешь. Две кофты, цветастая юбка, платок и глазища. Огромные, как блюдца, голубые глазища, что смотрят на мразь Запределья с детской – с детской, чтоб вас всех закопали! – наивностью.
– Что ей нужно оплатить? – хрипло спросила Григ.
– Не твоё дело, – тут же отозвался маленький и, наверное, потный. С обломанными ногтями.
Отозвался, процитировав одно из главных правил Омута, но отозвался неправильно. Колотушка не поняла, что именно привлекло внимание Орнеллы, среагировала на исказившееся лицо подруги и резким, коротким, но очень сильным тычком швырнула маленького на стену. Короткий вскрик. Второй удар, под вздох, и Эбби замерла, не позволяя носатому сползти вниз.
Ягель и Кегель оценили высочайший профессионализм Колотушки и тихонько растворились в толпе. Глазастая хотела метнуться следом, но Орнелла ухватила её за руку.
– Я задала вопрос.
– Не твоё дело, тварь, – задыхаясь, ответил носатый. Он в отличие от барыг не сообразил, что крепко попал. – Ты ещё узнаешь…
Слушать до конца Эбби не стала: левой рукой она продолжила удерживать носатого у стены, а правой нанесла свой «фирменный» удар в челюсть. Раздался хруст, а сразу за ним – вой, сообщающий, что в ближайшие месяцы носатому придется обходиться жидкой пищей. Большая проблема в нынешнем Унигарте.
Колотушка видела, что Григ в бешенстве, и действовала предельно жёстко. Следующим ударом она сломала носатому предплечье левой руки, после чего поспешила за Орнеллой, которая торопливо повела девчушку прочь.
– Мы с братом улететь хотели, – тихо произнесла голубоглазая. Расправа над носатым произвела впечатление: девочке стало так страшно, что она даже плакать не могла. – Отца на фронте убило, мама три дня назад исчезла, ушла за едой и не вернулась. Все говорят, здесь скоро война случится, приотцы придут и всех изнасилуют, вот я и решила, что нужно ехать.
– Куда?
– Куда-нибудь.
– Он обещал билет? – глухо спросила Григ.
– Мне и брату, – подтвердила девочка. – Только я отработать должна.
– Где брат?
– Дома остался, меня ждёт. – Только сейчас её губы задрожали. – Скажите, вы не будете меня бить?
– Дерьмо, – едва слышно прошептала Колотушка. – Дерьмо.
Орнелла же взяла девочку за плечи, повернула к себе и внимательно посмотрела в глаза.
– Я знаю место, где продают дешёвые билеты.
Сказала, как поклялась, с невозможной искренностью, но голубоглазая рискнула переспросить.
– Правда? – едва слышимый шепот.
– Правда, – подтвердила Григ. – Ты расскажешь тёте Эбби, как найти брата, и мы поможем вам улететь. Обещаю.
Девочка всхлипнула, а потом, не сдержавшись, уткнулась носом в рукав Орнеллы и разрыдалась.
А Колотушка покрутила головой, вздохнула и тихонько заметила:
– Мы же здесь воюем.
– Не с детьми, – помолчав, отозвалась Григ.
* * *
– Да, детей тоже, – подтвердил Дробинский.
– В лагеря? – переспросил ошарашенный Селтих.
– Куда же еще?
– Ты серьёзно?
– Абсолютно.
Разговор завязался в салоне «генеральского» вагона идущего на восток бронепоезда. Большую часть пути Ере и Фель проделали, не видя друг друга, каждый в своём кабинете, со своими подчинёнными, занятый собственными делами, и лишь незадолго до прибытия неожиданно оказались в одной комнате. Вошли почти одновременно: когда Дробинский появился со своей стороны, Селтих едва успел дойти до бара. Короткая пауза, недовольные взгляды, но воспитание взяло верх: Ере налил председателю коньяка, и мужчины расположились в креслах.
Первые несколько минут разговор откровенно не клеился, однако затем командующий коснулся результатов бурной деятельности Комиссии, и Фель, как ни странно, не ограничился обыкновенным «Я знаю, что делаю».
– Если родители арестованы и помещены в лагерь, куда девать детей? На улицы? Согласись, Ере, это жестоко. Элементарное человеколюбие заставляет нас отправлять детишек вслед за родителями.
– Ты сейчас говоришь серьёзно?
– Я рассказываю тебе, что делаю, а серьёзно звучат мои слова или нет, решать тебе, – довольно жёстко ответил Фель.
Такое поведение с Селтихом с недавних пор вошло у Дробинского в норму: он набрал огромную силу, контролировал все полицейские организации Приоты, а очевидная симпатия Арбедалочика добавляла ему уверенности. В бронепоезд председатель заявился со свитой, ни в чём не уступающей свите командующего: адъютанты, помощники, связисты, повара и многочисленная охрана. Также присутствовали две стенографистки: в отличие от Ере Дробинский не мог обходиться адъютантами.
Фель догадался, что тема неприятна Селтиху, и намеренно пустился в пространный рассказ:
– За образец я взял концентрационные лагеря, которые Компания строила на Мирте, но усовершенствовал идею. Я решил, что следует чётко распределить контингент по учреждениям: лагеря первого типа предназначены для приотцев, которые сотрудничали с волосатиками на оккупированных территориях. Степень вины каждого определят полевые суды, срок заключения – до одного года.
– Весьма гуманно, – пробормотал командующий, поднося к губам бокал.
Больше всего на свете ему хотелось вдавить стекло в самодовольную физиономию председателя КЧД.
– Разумеется, гуманно, поскольку эти осуждённые – наши сограждане, – усмехнулся Фель. – В лагеря второго типа я отправляю тех ушерцев, которые жили и работали в Приоте ещё до начала военных действий. Некоторые из них открыто приветствовали приход оккупантов.
– Не все, – заметил Ере.
– Не важно, – покачал головой председатель. – Нет необходимости вычислять, кто приветствовал, а кто нет. Нужно изолировать всех.
– Какие сроки им положены? – Благодаря приложенным усилиям вопрос прозвучал ровно, даже равнодушно.
– За что судить мирных граждан? – искренне удивился Дробинский. – Ты не понял, Ере, мы не наказываем этот контингент, а принимаем превентивные меры для исключения возможности бунтов и саботажа. Они будут сидеть до конца войны.