Однажды Аврелия случайно наткнулась в Интернете на изречение В. И. Ленина о том, что постижение человеческим разумом материи (бытия) возможно только через противоречивую сумму ощущений органов чувств. Сейчас она уже не помнила, когда именно решила (точнее, за нее кто-то решил), что эта противоречивая сумма должна измеряться деньгами. Чем больше денег было у Аврелии, тем позитивнее представала сумма ее ощущений. Разного рода неприятные вещи тонули, как камни, в тонизирующей денежной воде. Видимо у Владимира Ильича Ленина они точно так же они тонули в другой, как догадывалась Аврелия, еще более тонизирующей воде — власти. Потому-то и жизнь, когда он, парализованный после инсульта, мычал в кресле на колесиках, потеряла для него всякую ценность, потому-то и просил Ильич у Сталина и Крупской яду, отказываясь от жизни без власти и вне власти. А вот водой Александра Македонского и Наполеона, по всей видимости, была война. Она доставляла им власть, деньги, любовь, но лишь как дополнение к первичной, пьянящей, придающей смысл бытию, главной воде — войне.
Разные воды текли сквозь мир, и у каждого человека была своя вода. Каждый знал, какая она и какие рыбы в ней плавают. Но никому в этом не признавался. Прибывая, она приносила человеку облегчение, испаряясь — страдание.
Деньги не только притекали и утекали, как вода, но и имели все шансы реально превратиться в воду. Однажды во сне Аврелия увидела будущее: люди расплачивались за все маленькими и большими бутылками с водой. Достоинство пластиковых «купюр» измерялось степенью чистоты и пригодности для питья содержащейся в них воды. Самыми «сильными» валютами в мире — и такие подробности открылись Аврелии в футурологическом сновидении — считались байкальская вода и вода из ледников Антарктиды, которая, если верить сну, была в новом сухом, как похмельная глотка, мире могучим независимым государством.
Но до того как деньги превратятся в воду, ей предстояло накопить немалую сумму, чтобы хватило на… остров. Аврелия старалась об этом не думать. Ей был не нужен остров. Но все было решено за нее и без нее. Аврелия пускала деньги на ветер, чтобы никогда не накопить требуемую сумму, но они прибывали неизвестно откуда, как вода в наводнение.
Деньги являлись коридором между миром «силы вещей» и «отдельным» миром Аврелии. Все, что ей было необходимо для жизни, требовалось покупать за деньги в мире вещей. Вместе с вещами, едой, алкоголем, движимым и недвижимым имуществом из этого мира в ее душу проникали: болезни, тревоги, плохое настроение, удачные и неудачные сексуальные партнеры, начальники и подчиненные, беспокойства и переживания по заслуживающим и не заслуживающим того поводам.
Миновать коридор было невозможно, как невозможно было преодолеть физическую и физиологическую зависимость от «матери уродов» — действительности. Притяжение действительности было сродни притяжению Земли. Хотя, в иные моменты Аврелия его преодолевала и наслаждалась мысленной невесомостью. Пребывание в границах Божьего Промысла, пусть даже Аврелия была всего лишь инструментом — отверткой, которой надо было завинтить один-единственный шуруп — поднимало ее над действительностью. С божественной высоты очертания земных пределов видоизменялись. Аврелия удивлялась — как зримо выглядит внизу истина, и как равнодушно проходят мимо нее люди, а некоторые еще и поплевывают в нее, швыряют, как в урну окурки. Но неизбывная грусть по этому поводу — эхо божественной любви — растворялась в наслаждении невесомостью и свободой.
Примерно так (она видела по телевизору) невесомостью наслаждались на тренировках космонавты, когда та на некоторое время устанавливалась в просторном салоне специального самолета, переведенного в режим свободного падения. Земля влекла своим притяжением самолет вниз с невообразимым ускорением, но внутри самолета переставала действовать сила гравитации. Помнится, Аврелия задумалась: неужели это происходит со всеми падающими самолетами, и несчастные пассажиры перед неизбежным преодолением притяжения жизни преодолевают еще и притяжение Земли?
Для чего?
Чтобы врезаться в землю, войти в нее, как нож в масло, член в вагину, жизнь в смерть?
И другая глупая мысль посетила Аврелию: если рай существует, то он там, где нет земного притяжения. В сладкой, как сахарная вода, невесомости плавают обитатели рая.
Образ сахарной воды преследовал Аврелию с детства, точнее с ранней юности. Она услышала о ней в детстве, от отца, вернувшегося из заключения. Отец вошел в дом на закате, стреляя глазами по сторонам и как будто к чему-то принюхиваясь. Он был сутулый, с острым соболиным личиком, вздернутыми плечиками (но, может, такое впечатление создавал тесный, явно с чужого плеча, подростковый какой-то пиджачок) и с наколкой на тыльной стороне ладони: «Люди — карты Бога».
Аврелия в пору увлекалась стихами Андрея Вознесенского. Ее потрясла своей смелостью строчка: «Чайка — плавки Бога». В ту пору слово «Бог» писали с маленькой буквы, но Вознесенскому удалось добиться, чтобы в его книге оно было с прописной. Аврелия была впечатлительной девочкой, и, разобрав смысл расплывающихся голубых букв на отцовской руке, немедленно вообразила себе залитый солнцем пляж, бога в белоснежных перьистых плавках, играющего в живые карты-люди с кем-то не очень различимым в ярком свете, но понятно с кем. Они играли в очко. Богу, как догадалась Аврелия, не сильно везло. Каким-то образом ей удалось заглянуть игрокам в карты, и она увидела, что черная масть преобладает. Каждая светящаяся карта Бога немедленно покрывалась двумя-тремя темными, как ночь, картами партнера.
Отца не было дома три года, и за это время Аврелия успела от него отвыкнуть.
Она смотрела на отца, и ей совершенно не нравилось, что этот сутулый, заостренный, плохо пахнущий, но при этом сам к чему-то принюхивающийся, человек будет завтракать вместе с ней на кухне и, вероятно, поселится во второй комнате их двухкомнатной квартиры, а мать перетащит свою кровать в комнату Аврелии.
Отец всегда чем-то занимался по ночам. Пробираясь ночью в туалет, Аврелия видела под закрытой дверью полоску света, слышала, как он кашляет, а иногда из комнаты доносился хрип радиоприемника. Аврелия не понимала, что мог расслышать отец сквозь мощные целенаправленные помехи. Иногда они были в виде ровного моторного гула, в котором, как в кислоте, деформировались, растворялись слова. Иногда, видимо, когда вражеские голоса произносили что-то сверхклеветническое — в виде нарастающего злобного рычания. Помнится, один раз Аврелия даже описалась от страха прямо в коридоре. Ей показалось, что сейчас дверь откроется, и на нее бросится… страшный оборотень.
Из разговора отца с матерью Аврелия поняла, что он прямо сегодня должен уехать в Житомир на похороны отца своего друга. Изли, объяснил отец, сидеть еще два года, к тому же ему недавно объявили взыскание за отправление религиозного ритуала в неположенном месте, а именно в комнате политпросвещения. Поэтому администрация не отпустила его на похороны отца. «Когда Изли узнал, что его отец умер, он так расстроился, что отдал мне весь свой сахар», — сказал отец.
«Изли? Он что, не русский?» — без большого интереса уточнила мать. Она не сильно обрадовалась возвращению отца. Как, впрочем, не сильно огорчилась, когда три года назад того забрали.