«Еврей, — ответил отец, — и не просто кошерный, а сектант — то ли хасид, то ли мискаид».
«А зачем он отдал тебе весь свой сахар?» — Аврелии показалось, что все это каким-то образом связано с воображаемой игрой в живые карты на залитом солнцем пляжем. Ей вдруг подумалось, что если бог проиграет все светящиеся карты, то у него не будет другого выхода, кроме как играть на… перьистые плавки. Аврелии сделалось стыдно за эти кощунственные мысли, но она утешила себя тем, что имеет в виду не конкретно Иисуса Христа, а одно из бесчисленных проявлений божественной сущности, которые в той или иной форме присутствуют всегда, везде и во всем.
«По их учению сахар — эквивалент счастья, — объяснил отец, — но одновременно и абсолют горя. Изли поделился со мной своим горем, чтобы мне досталось немного счастья».
«И поэтому ты едешь в Житомир на похороны человека, которого ни разу в жизни не видел?» — удивилась мать.
«Я не мог отказать, — вздохнул отец. — Когда я попросил Изли, чтобы он перестал рыдать и рассказал мне что-нибудь о своем отце, он сказал, что его отец — он всю жизнь прослужил бухгалтером в потребкооперации — был не просто хорошим человеком. Когда дети просить пить, сказал Изли, он давал им не простую, а сахарную воду!»
«Я думаю, у бухгалтера потребкооперации для этого имелись все возможности. Но это, конечно, повод, чтобы ехать в Житомир, — согласилась мать. — Ты повезешь туда сахар? Или… привезешь сахар оттуда?»
«Я подумаю, — отец, тревожно зыркнув по сторонам, извлек из кармана початую пол-литру, разлил остаток в два стакана. — За встречу!» — глухо ткнул свой стакан в стакан матери, как (при осаде крепости) бревно в непробиваемую стену.
«Подожди, я достану чего-нибудь, — сказала мать. — Не будем же мы закусывать водку… сахаром?»
«Ничего. Я могу без сахара», — отец выпил залпом, поставил стакан на стол, надел на плечи рюкзак и пошел к двери.
Он не вернулся из Житомира.
Когда, через год или два, его снова посадили, мать оформила развод. Отец безропотно подписал все бумаги, отказавшись от раздела имущества и даже оформив завещание на Аврелию. Будучи девушкой практичной, Аврелия поинтересовалась у матери, что означает это завещание. «Завещать воздух, — ответила мать, — легко и приятно. Точно так же, как говорить правду, которая никому не нужна. Особенно, когда сидишь в лагере, зарабатываешь семнадцать рублей в месяц в мебельном цехе, и сам же их прожираешь в тюремном ларьке. Это завещание означает, что тебе придется хоронить его за свой счет. А если он умрет раньше меня — за мой, то есть, за наш».
Аврелия встретилась с отцом через много лет на похоронах матери. Отец к этому времени еще сильнее (и, видимо, непримиримее) заострился, стал похож на заржавевший, вытащенный из доски гвоздь. Но при этом поседел неестественной какой-то — ангельской, а может, сахарной, — белизной, как если бы верх гвоздя был обмотан ватой. Аврелия была начитанной молодой женщиной, а потому ей немедленно вспомнился роман Ремарка «Черный обелиск». Там у одной проститутки был столь упругий анус, что она на спор выдергивала задницей торчащие из стены гвозди, которые спорщики и наблюдатели предварительно обматывали ватой.
Это советская власть — гигантская жопа — выдернула, как гвоздик, моего бедного отца из жизни, подумала Аврелия, превратила в законченного уголовника. Она обрадовалась, заметив его осторожно, а может, острожно (кажется, он снова то ли только что освободился, то ли жил в ссылке, и ему было запрещено появляться в Москве) пробирающегося между могил. Теперь Аврелия знала, почему на его сахарную голову летят не только злые осы в образе ментов и прокуроров, но и добрые пчелки в образе брошенных дочерей.
«Принес сахар? — спросила она, когда он приблизился. — Если время твоего отсутствия исчислить сахаром, то ты должен принести целый мешок».
«Увы, — погладил рукой черный мраморный крест с летящим ангелом отец, — я не поил тебя в детстве сахарной водой. Прости меня».
Аврелия обратила внимание, что наколка «Люди — карты Бога» исчезла с руки отца. Причем, операция была проделана очень аккуратно: без белых, остающихся после скальпеля, шрамов, или красных — после выжигания — пятен. Неужели, подумала она, бог проиграл все свои светящиеся карты и больше не садится за игру? Или он, подозрительно покосилась на отца, сэкономив на сахаре, разорился на пилинг?
Аврелия уже открыла рот, чтобы послать незнакомого человека, приходящегося по случаю ей отцом, куда подальше, а именно во (по народной лексике «на») внутренние и частично внешние органы человека, внутри которых перерабатывались и сахар, и вода, но вместо этого вдруг произнесла совершенно другое: «Значит, я буду поить тебя сахарной водой в старости. Считай, что ты вернулся домой… в сахарный дом».
Ей вдруг пришла в голову мысль, что пока жив отец, остров ей не грозит. Хоть бы он жил… вечно, подумала Аврелия.
Часы воды были главными в ее жизни.
Аврелия плыла по ним, как по реке с непобедимым течением. Река впадала в море, посреди которого находился остров — конечный пункт плавания.
Сахарные же часы стали ее личными внутренними часами, отсчитывающими мысли и чувства. Аврелия когда хотела, тогда их и заводила, как хотела, так и крутила стрелки. Часы воды указывали направление, как компас, как будильник пробуждали к действию, властно втягивали Аврелию в круг своей воли, границы которой терялись во Вселенной. Сахарные часы, подобно компьютерной игре, скрашивали ее одинокие чаепития, сглаживали разницу между двумя сущностями — нереальным «эквивалентом счастья» и всегда подкрадывающимся незаметно, но наблюдаемым издалека «абсолютом горя». Какой-нибудь посредственный автор — эпигон Милорада Павича — мог бы написать про Аврелию примерно так: «Сахарные часы пробили полдень ее жизни, и небо над ее головой затянулось соляными тучами слез, из которых ударили молнии гнева обманутых. Но часы воды хранили ее, объяв прозрачными, непроницаемыми для электричества, одеждами. Часы воды всегда превращали отчаянье обманутых в туман, внутри которого она могла творить новые обманы».
Часы воды пробили поздним вечером на закате, когда в ее письменном столе зазвонил мобильник, зарегистрированный на виртуальное предприятие — «Линию воды».
Аврелия в тот день задержалась на работе. Она сама не знала, зачем сидит в кабинете, разглядывая из окна плавящуюся в закатном летнем солнце (как светящиеся живые карты Бога) медную крышу отеля «Hyatt». Сумеречная небесная сиреневая волна настигала укатывающуюся прочь золотую монету солнца. Бог снова проигрывал. Вот так и быстроногая прибыль, рассеянно подумала Аврелия, всегда приходит к финишу первой, оставляя позади других, жадно тянущих к ней лапы, бегунов, а затем бесследно исчезает в лабиринтах стадиона, не дожидаясь почестей. Хотя, укатываясь в неведомые пределы, монета-солнце щедро золотила протянутые к ней ладони крыш, башен, шпилей, всевозможных мансард и прочих архитектурных излишеств. Это отчасти примиряло помешанный на прибыли мир с тем, что быстроногая прибыль неизменно приходит к финишу первой и тут же исчезает. Мир превращался в толпу рассвирепевших самцов, жадно бросающихся на истаивающий золотой след самки. Глядя из огромного окна кабинета на закатную панораму летней Москвы, Аврелия поняла, куда после финиша эвакуируется быстроногая прибыль, где ее истинный — прохладный и чистый — дом: в часах воды!