От первого удара Василий успел увернуться, а второго, по счастью. Не последовало. По счастью — потому что он убил бы Бушуева — даром что тесть! — если бы его кулак достиг цели. Целью было лицо Василия…
Но Бушуев вдруг замер с занесенной рукой, уставившись в его бешеные, побелевшие глаза. Потом побагровел, захрипел, схватился за горло и рухнул навзничь, где стоял.
Василий и Реджинальд кинулись к нему.
— God! God! [27] — бормотал англичанин, беспомощно всплеснув руками. — Он умер… Он умер?!
Голова Бушуева колотилась о землю, налитые кровью глаза закатились, скрюченные пальцы вцепились в землю, словно пытаясь удержаться, противиться той страшной силе, которая норовила унести его в те неведомые, мертвенные миры, где, может быть, уже находилась его дочь.
Василий прижал руку ко рту. Ох, лучше бы Бушуев ударил его, нет, лучше бы убил на месте! Сейчас он был бы спокоен, всевидящ… а может быть, уже встретился бы с милой сердцу, которая прошла по его жизни, как заря утренняя проходит, — и закатилась за горы, за леса.
Он впился зубами в ладонь, глуша стон. Ноги вдруг затряслись так, что Василию показалось — вот сейчас упадет. Он отошел и сел, прислонившись спиной к толстому, серому, подобному слоновьей ноге стволу.
Откуда-то прибежал Нараян с целой охапкой темно-зеленой травы, похожей на крапиву. Руки его были обернуты кусками ткани, и Василий тупо смотрел, как он сбросил с Бушуева нелепые деревянные сандалии с пуговкой, которую надо было зажимать между пальцами, и принялся растирать этой травой его босые ноги.
Они мгновенно покраснели, будто ошпаренные, и Василий понял, что трава и впрямь схожа с крапивой. Он даже знал некогда ее название — знал, да забыл и теперь изо всех сил старался вспомнить, словно от этого зависела жизнь. И он вспомнил. Трава называлась кузинах и применялась при солнечных ударах и падучих как средство отвлечения крови от головы — получше даже, чем пиявки. И В самом деле — вскоре Бушуев перестал биться головой о землю и открыл глаза. Правда, они еще были затуманены, однако лицо его уже приняло нормальный цвет, и он озирался со вполне осмысленным выражением такого горя и отчаяния, что Василий только зубами скрипнул от чувства полной безысходности.
— Варя… Варюшенька где? — пробормотал Бушуев. — Не воротилась? Ох, лихо, лихо… Что далее, то хуже!
Дайте встать — пойду по следу ее, разыщу!
"Не скоро ты еще сможешь идти, — подумал Василий, глядя на ноги Бушуева, покрытые от подошв до колен кровавыми волдырями. — Нараян постарался на славу.
Даже если бы хотел нарочно тебя обезножить и нас тут надолго задержать, не мог бы лучше придумать!"
Он сидел, бессмысленно озираясь по сторонам. Поляна была пуста, и джунгли за нею — тоже пусты. Даже обезьян не было, даже птиц. Словно их тоже похитили вместе с Варенькой и унесли… куда? О, знал бы он! Знал бы он, кто превратил этот путь, широкий, исполненный счастья, который, чудилось, навеки простерся перед ним и женой, в непроходимую болотину, в пропасть отвесную, в обрывистую тропу еще похлеще той, с коей вчера сорвался Реджинальд!.. О, знать бы, кто содеял сие, — Василий жизнь положил бы, чтобы найти его и отомстить. Даже если Варенька уже мертва, он отыскал бы своего лиходея и, забыв о христианском милосердии, о человеколюбии, заставил бы его пройти через все стадии отчаяния, которые он испытал нынче поутру, проснувшись — и не найдя ее близ себя: беспокойство, постепенно перешедшее в тревогу, затем опасение, страх — и наконец беспросветный, безнадежный ужас, занавесивший весь мир вокруг непроницаемым черным покрывалом.
Но она еще жива. Нет, не потому, что Кангалимма, эта древняя обманщица, трусливо затаившаяся где-то, эта лживая колдунья, посулила им умереть в один день!
Василий впился ногтями в кожу ладоней до боли, до крови. Он готов был вытерпеть какую угодно боль, чтобы заглушить в себе эту муку мученическую, это чувство: она жива, она зовет его на помощь, а он не знает, где, в какой стороне бесконечного мира ее искать!
Когда Вареньку укусила змея, когда ее увезли из шатра тхагов-душителей, Василий тоже испытывал страшное отчаяние, но не такое всепоглощающее. Тогда почти сразу появлялся Нараян и спасал или подсказывал, куда идти, что делать для спасения Вареньки. Василий в глубине души уже уверовал, что Нараян, подобно божественным советчикам-адитьям, видит все насквозь и охраняет окружающее, однако… однако и Нараян сидит сейчас на траве, видимо не зная, что делать, угрюмо, незряче вперив глаза в блестящего своей темно-серой шерсткой молоденького йангуста, который забавлялся с какой-то толстой темной веревкой.
Да это же змея, наверное, убитая зверьком, который был раз в пять или шесть короче ее, зато обладал поразительным бесстрашием и столь же поразительно острыми зубами. Мангуст нападал на дохлую кобру, словно победа над чудовищем показалась ему слишком легкой и он желал продлить сражение. Он вцеплялся зубами ей в голову и трепал так, что тугое мертвое тело вилось по траве, будто живое. Наконец мангуст закрепил успех тем, что перекусил морду змеи, и, отшвырнув ее от себя, удалился с видом пресыщенного триумфатора.
Кобра упала чуть ли не к ногам Василия, так что широкий капюшон почти коснулся его. Брезгливо сморщившись, он пошарил в траве, нашел какую-то палку и, поддев на нее дохлую гадину, совсем уж приготовился забросить ее подальше, как вдруг что-то блеснуло по краям ее безобразного капюшона. Василий пригляделся. Да нет, ничего особенного, это всего лишь дырки, оставленные острыми зубами мангуста.
Он встал, держа кобру на палке. Надо было отбросить змею, а он все стоял и глядел на нее — с ощущением, что это уже было с ним раньше. Ну да, конечно! Точно так же он стоял в саду магараджи, рядом с умирающей Варенькой и переломанным кустом розы роз, держа перекинутую через трость только что убитую им кобру.
Ее туловище было все исхлестано, голова проломлена, а по краям широкого капюшона зияли точно такие же дыры. Он тогда еще подумал, что проткнул их острием трости…
И вдруг догадка, будто черная смертельная тень демона, подкралась к нему и обвилась вокруг, заглядывая в глаза и смертельной усмешкой являя свою страшную очевидность.