— Сколько я помню, — сказала Аглая, — он почти каждый раз при встрече с лазутчиком давал ему деньги. Однажды ему не когелось открывать казну, и он попросил несколько золотых из домашних сбережений. Если угодно, я могу поискать в бумагах Никиты Семеновича какое-либо подтверждение этих выплат.
— Отчетность по этому вопросу, — вступился в разговор Клюгенау, — в бумагах Пацсвича абсолютно отсутствует, и нет даже намека на денежные отношения с лазутчиком.
— Черт знает что такое! — возмутился Некрасов. — Какая-го ванька-каиновщина, а не гарнизонная служба… Давайте, господа, не будем погрязать в этом вопросе, — предложил штабс-капитан. — Порочить покойников не стоит, даже и в том случае, если Пацевич здесь виноват. Скорее всего, Хаджи-Джамал-беку надоело служить даром, и мусульманину, каким он и был, показалось более удобным служить мусульманству же! ..
На этом разрешение спора закончилось, и Штоквиц заметил вошедшего Потресова:
— Вам что, майор?
— Опять стрела, господин комендант.
— Гак отвечайте. Своя голова есть на плечах.
И орудия Баязета ответили.
10
Откуда-то из Персии, переваливая через вершины Араратских высот, плыли медленные и мрачные тучи, отливая по краям тяжелым свинцовым блеском. Ветер «святого Георгия Просветителя», дунувший с полудня в долину, уже принес с собой долгожданную свежесть. Пытка людей ожогами солнца кончилась, и впервые за эти дни повеяло прохладой.
— Небо начинает оказывать нам свое покровительство, — сказал Клюгенау. — Только бы ветер не отогнал эти тучи!
Некрасов навестил Штоквица, который мучился желудком, и сказал ему так:
— Мне кажется, посланный вами Дениска Ожогин мог и не дойти, после того, что мы выяснили с лазутчиком…
— Я тоже так думаю, — ответил Штоквиц, ворочаясь на перекрученных в жгут простынях.
— А явления голода и жажды становятся все более зловещи, — продолжал Некрасов.
— Говорите проще, — отозвался комендант в раздражении. — И без того уже ясно: день-два, и мы будем шагать по трупам!
— Да, — закончил Юрий Тимофеевич, — и мне кажется, что только незнание нашего положения в Тифлисе отсрочивает высылку к нам подмоги из Игдыра… Я думаю, что следовало бы еще раз послать за кордоны охотника!
— Не поймут, — ответил Штоквиц, — сытый голодного никогда не разумел. А впрочем… пусть идут кто хочет, все лишний рот от котла долой! ..
Вызвался идти на этот раз Егорыч, а с ним еще двое земляков его — из одной же станицы Прохладной, и весь день пролежал казак на балконе, зорким оком бывалого охотника высматривая, как бы лучше выбраться из города, не обмишурясь на турках.
Ватнин не поленился подняться к нему, присел под пулями.
— Балочка там этаконькая, — показал он. — Ты вдоль нес прошмыгнуть старайся. Ежели што, так в саклях заховайся, повремени малость, а потом задворками дальше иди…
— Гляди-кось, — подсказал ему Егорыч, — вроде значки тысячников турка выставил. Опять табора ихние места меняют.
Да, весь этот день противник снова занимался каким-то странным передвижением своих войск. Турки были всполошены чем-то, и отряды их, шумно собираясь на площадях, спешили куда-то на север; гурты скота снова угоняли по Ванской дороге.
Ватнин доложил об этом Штоквицу, и тот испугался:
— Боже мой, неужели мы выстрадали здесь напрасно? Неужели они плюнут на Баязет и, оставив нас в тылу, все-таки двинутся на Кавказ? ..
— Не думаю, — ответил сотник. — Хабар такой пошел по гарнизону, будто полковник Шипшев уже занял Караван-сарайский перевал, и теперь турки в двенадцать тысяч сабель застряла у Тепериза.
— Ширин-сёзляр, — печально улыбнулся Штоквиц, — медовые слова твои, светило казацкой мудрости! .
Ватнин обиделся:
— Да ну вас всех… Не я же придумал это. Хабар такой…
Штоквиц вышел за есаулом, оглядел небо.
— К ночи, может, и грянет, — решил он. — Хорошо бы! ..
Ему встретился юнкер Евдокимов, постаревший за эти дни.
Возле губ юноши, когда-то чистых и румяных, теперь пролегла глубокая складка, и казалась она, эта складка, словно врезанной в лицо юнкера от засохшей в ней грязи.
— Наш Аполлон состарился, — дружелюбно пошутил Штоквиц. — Не хотели бы вы, мой друг, очутиться сейчас в Женеве?
— К черту Женеву! — огрызнулся юнкер. — Если я только выживу, я привезу свою невесту сюда, на эти священные развалины.
— Так ли они священны, как вам кажется? — с сомнением проговорил Штоквиц и вдруг, упав на камни, закружился волчком, дергая ногой.
— Что с вами?
— Ой! — ответил Штоквиц.
— Вы ранены?
— Ой! ..
— Ефрем Иваныч, стойте!
— Ой, ой! ..
Только тут Евдокимов заметил, что сапог левой ноги коменданта раскромсан от каблука до носка турецкой пулей, и Штоквиц вдруг отчетливо заговорил:
— В такую-то их всех… У-у, бандитские рожи!
Юнкер вздохнул с облегчением:
— Слава богу, заматерились. А то ведь я испугался…
Подбежали солдаты, сочувствуя офицер}, дотащили его до госпиталя, где Сивиций встретил коменданта почти весело.
— А-а, — сказал он, глянув на сапог. — Наконец-то и вы ко мне пожаловали. Всех уже перетаскали, один вы скромничали.
Посмотрим, что у вас здесь… Аглая Егоровна, приготовьте праватц и подайте корнцанг!
Турецкая пуля, разорвав каблук прошла вдоль всей ступни и застряла у косточки большого пальца.
— Это больно, — согласился Сивицкии, выковыривая пулю. — Но все-таки лучше в лапу, чем по башке.-. Придется полежать, господин капитан, в нашем обществе!
— Еще чего! — ответил Штоквиц. — На мне сейчас держится весь гарнизон…
Ножницами Сивицкии остриг ненужную рваную ткань, чтобы обезопасить ранение от гангрены, извлек осколки раздробленной фаланги.
— А-а-а-а! — заорал Штоквиц от боли, выгибаясь на столе животом кверху.
— Вы что-то хотите сказать? — осведомился Сивицкиий.
— Да, — вяло обмякнул Штоквиц. — Я хотел поблагодарить вас и попросить, чтобы вы дали мне костыль.
Он пренебрег советами врачей отлежаться в лазарете и ушел, неумело выкидывая перед собой костыль, но стал после ранения еще злее, еще невыносимее.
Солдаты, однако, жалели его.
— Любить-то собаку эту, — говорил Потемкин, — нашему брату не за что. Но мужик он крепчушший, дело знает. Только вот, братцы, я так думаю, что теперь он не только кулаками, но и костылем драться начнет…
Костыль скоро и правда был пущен в дело: первым попал под его удары какой-то солдат, вырезавший на конюшне из бока лошади (еще живой лошади) кусок мяса.