Его усадили рядом с Соней, так что она оказалась между Никитой и братом. Гости говорили всякие хорошие слова, пили, ели, Никита изрядно захмелел. И вдруг взял слово:
— Я хочу поднять бокал… Нет, не за Сонечку, хоть я ее обожаю и люблю! Ты простишь меня, дорогая, но я должен сейчас выпить за другую женщину, которой я стольким обязан, и даже своим знакомством с тобой. Я поднимаю этот бокал за твою подругу, чудесную Леруню, которая в один прекрасный день, что называется, росчерком своего талантливого пера взяла и повернула мою жизнь, поменяла мое амплуа и передо мной открылись в буквальном смысле новые горизонты. Вот, я должен наверное объяснить… Хотя нет, я вроде уже все сказал, а то Игнат уже на меня как-то подозрительно смотрит. Спокуха, Игнат! Я просто воздаю должное! Короче, я пью за Лерочку, Леруню! Леруня, будь счастлива, моя дорогая.
И вдруг я поймала на себе пристальный взгляд Сониного брата. Взгляд был заинтересованный, но какой-то холодный. А впрочем, мне на это было наплевать. Тем более что Игнат, тоже не очень уже трезвый, жарко шепнул мне на ухо:
— Надеюсь, ты талантливо расскажешь мне про ямочки?
— Игнат! — засмеялась я и покраснела.
— Женечка, а ты нам споешь? — спросила вдруг Мирра.
— О, что вспомнила!
— Да разве такое забудешь! Господа, Женя изумительно поет.
— Правда, Женька, не ломайся! — поддержала ее Соня.
— Жень, а ты аргентинские песни знаешь? — спросила Лора.
— Да нет, это не мое. Я вообще уже сто лет не пел.
— Ну, так спой на сто первый год! — подначил его Игнат. — Мастерство ведь не пропьешь, даже в Аргентине. А кстати, что там пьют, в Аргентине?
— Все! — улыбнулся Женя. — Ну, сестра, тащи гитару, раз такое дело. Поностальгируем…
Играл он прекрасно. Но пока не пел, и вдруг дивным мягким баритоном запел «Мой костер в тумане светит». Потом еще какие-то романсы. Я заслушалась. Люблю хорошее пение, а он пел по-настоящему.
— Ну все, хорошенького понемножку! — не без смущения отложил он гитару и выпил рюмку.
— Женя, — сказала я, — но почему с такими данными вы не стали певцом? У вас же дивный голос и вы такой музыкальный. Как можно зарывать в землю талант?
Он очень внимательно на меня посмотрел:
— Да я как-то не чувствовал, что это мое…
— И зря! Это ваше! Вы хоть диск записали бы…
— Диск? И кто его стал бы слушать?
— Я! Да и все, кто хоть раз слышал ваше пение.
— Спасибо, Лера! Я чрезвычайно польщен… Может, если б я встретил такую девушку, я и стал бы петь. Но не судьба, значит. Но я хочу спеть еще одну вещь, для вас.
Я ощутила, что Игнат как-то напрягся.
Женя взял гитару и запел почти уже забытую песню, которая когда-то странно меня волновала:
«Ах, какая женщина, мне б такую».
Он пел эту песню просто волшебно, но как мне показалось, вложил в нее что-то глубоко личное и лишнее.
И вдруг я увидела, что губы Игната сжались в ниточку, глаза стали злыми и колючими. Я испугалась и погладила его по руке. Он стряхнул мою руку и вдруг сунул под нос Евгению кукиш. Все оторопели.
— Вот! Видал? Не будет у тебя такой женщины, она моя и точка.
— О, а я, кажется, и в самом деле талантлив, — рассмеялся Женя. — Успокойтесь, как вас… Это всего лишь песня и не самого высокого разбора. Не стоит так горячиться.
— Пошли отсюда! — непререкаемым тоном заявил Игнат и схватил меня за руку.
— Игнат, успокойся.
— Мы сейчас уйдем отсюда и я сразу успокоюсь. Соня, прости, ничего личного.
Я не стала сопротивляться, чтобы не усугублять ситуацию.
На лестнице я попыталась вырвать руку.
— Пусти!
— Дудки!
— Игнат, что ты устроил!
— Я? Ничего. Просто расставил все по своим местам. Пусть этот гаучо поет свои убогие песни кому-нибудь другому. Тоже мне, козел аргентинский! Ему б такую женщину! Хрен ему!
— Игнатик, ты пьяный?
— Нет, милая, если б я был пьяный, я бы так ему харю начистил…
— А ты говорил, что не ревнивый!
— Мало ли что я говорил… Я, оказывается, многого о себе самом не знал и узнал только в связи с тобой. Мне бы кто вчера сказал, что я сбрею бороду, я бы тому в рожу плюнул, а сегодня я несусь сбривать бороду… Тьфу. А завтра надо бриться, тоска какая… Все из-за тебя, Лерка!
— А хочешь, я сама тебя завтра побрею?
— Ты умеешь?
— Умею. Даже опасной бритвой могу…
— Ни фига себе! А хочу! Вот теперь так — желаешь видеть меня бритым, изволь брить!
— Да с удовольствием!
— Лерка, это должно быть дико сексуально, а?
— Вот завтра и выясним.
— Ну, да, а сегодня у нас на повестке дня ямочки, помнишь, ты обещала?
— Конечно, помню, и уже жду не дождусь этой возможности…
— Господи, Лерка, что ты со мной делаешь? Я был такой злющий, прямо бешеный, а побыл с тобой десять минут и уже опять страшно милый, ты согласна?
Утром я действительно с восторгом его побрила.
— Лерка, это супер! У тебя такая легкая рука.
— Только тебе не мешало бы немножко загореть, а то щеки двухцветные…
— Да я же скоро уеду и опять обрасту. Да, если этот аргентинский козел еще прорежется…
— Игнат, ты с ума сошел?
— Когда ты его слушала, у тебя было такое лицо…
— У меня всегда такое лицо, когда я слушаю хорошее пение, и совершенно неважно, мужчина поет или женщина.
— Да, я еще мало тебя знаю и не видел, что отражается на твоей мордахе, когда поют бабы, но зато видел, что на ней отразилось, когда пел козел… И как он на тебя смотрел. Ты, кстати, знаешь, как переводится слово «трагедия» с древнегреческого? «Козлиные песни». Та к что учти…
— Боже, какой ты болтун!
— Нет, я трепетный трепач, ты же сама сказала! Брадобрейка моя любимая, несевильская цирюльница.
Господи, как я люблю его!
Вскоре он уехал. На сей раз обет молчания мы не давали, и он уже из самолета послал мне первую эсэмэску, но предупредил, что на Алтае может запросто попасть в зону, где не только мобильник не ловит, но и Интернет недоступен.
Когда самолет на Барнаул взлетел, я помчалась домой. Игнат предлагал мне жить в его квартире, но я наотрез отказалась. Еще не хватало, я там поселюсь, а туда явится со своим ключом его мамочка… В мою квартиру она, по крайней мере, не вломится.
Через два дня я от тоски уже лезла на стенку. И чтобы не сойти с ума, позвонила Зимятову.