– Я сдаюсь, я сдаюсь, я без оружия! Не убивайте, я сдаюсь, я сдаюсь!
Кипяченко расстрелял всю обойму и боком нырнул в окно, как мальчишки ныряют в мельничную запруду. Двое юнкеров стреляли ему вслед, а еще несколько человек выбежали на улицу и бросились за ним вдогонку. Матрос, не раз уже раненный, медленно отходил, сильно хромая и оставляя за собой густой кровавый след.
– Врешь, – бормотал он на ходу, – не возьмешь… Не родилась еще та сволочь, что возьмет Защипу… Юнкера догнали его и попытались скрутить, но Кипяченко отстегнул от пояса фанату «лимонку» и выдернул чеку. Юнкера, захваченные врасплох, в ужасе отшатнулись от матроса, но убежать далеко у них уже не было времени.
Кипяченко стоял, высокий и грозный, сжимая гранату в огромной руке с вытатуированной на запястье саблей, разрубающей мерзкую буржуазную гидру. Он глядел на своих врагов с выражением окончательного и последнего торжества.
Казалось, время остановилось, так долго тянулась эта последняя секунда. Наконец раздался страшный грохот, полыхнул огонь, поднялось облако пыли и дыма… Когда это облако рассеялось, на месте матроса и окружавших его юнкеров остались только какие-то отвратительные багровые клочья.
Штабс-капитан, наблюдавший эту сцену через окно, перекрестился и произнес вполголоса:
– Варвары!
Затем он, морщась от боли и держа рукой раненое плечо, повернулся к находящимся в комнате.
Оставшиеся в живых подпольщики стояли возле стены с поднятыми руками, юнкера держали их под прицелом. Тела Тони и двух других убитых в перестрелке убрали. Один только Салов сидел по-прежнему на корточках, мелко трясясь и повторяя как заведенный:
– Не убивайте! Я сдаюсь! Я сдаюсь!
Всех выгнали на улицу, подталкивая прикладами, и повели через весь город в контрразведку. На пороге Семен Крюков споткнулся и упал. Гольдблат, который чудом отыскал свои очки, хоть и без одного стекла, склонился над ним и покачал головой. Дядя Семен был мертв. Они пошли медленно – жалкая кучка растерянных, никак не ожидавших предательства людей. Раненых поддерживали. Гриша Якобсон, несмотря на ранение в ногу, шел сам. Их сопровождал обозленный, сильно поредевший отряд юнкеров.
Штабс-капитан, придерживающий раненое плечо, уехал на извозчике, всю дорогу ругаясь неприлично. Он был зол на себя за то, что подставился под пулю, зол на главного большевика, который сумел сбежать, зол на Кипяченко, который положил столько его людей, а самое главное – он был зол на начальство, которое, как всегда, вело себя глупо и бездарно, и вместо нормальных офицеров и солдат распорядилось послать на операцию необстрелянных мальчишек-юнкеров, из-за чего и произошел такой пассаж.
* * *
Ивана Салова втолкнули в большую, почти пустую комнату. Посредине ее за темным письменным столом сидел круглолицый штабс-капитан, знакомый Салову по аресту подпольного комитета. Сбоку от офицера пристроился рыжий веснушчатый писарь. Возле окна стоял спиной к вошедшему еще один человек в защитном френче с погонами полковника. Человек у окна не повернулся, чтобы взглянуть на арестованного, и это вызвало почему-то у Салова непонятную обиду и вместе с тем болезненное любопытство: что это за полковник, чего он хочет, что делает здесь?
* * *
– Садитесь, Салов. – Штабс-капитан указал Ивану на табуретку.
Салов послушно сел и уставился на контрразведчика. Парализовавший Ивана во время ареста страх прошел, и он решил для себя держаться твердо и ничего не говорить врагам, чего бы это ни стоило, а хорошенько послушать, что ему скажут.
* * *
– Итак, Салов Иван Степанович, из крестьян Липецкого уезда Тамбовской губернии, – прочитал штабс-капитан по бумаге, которая лежала перед ним на столе, – унтер-офицер семьдесят четвертого пехотного полка, дезертировал… В восемнадцатом году мобилизован в Добровольческую армию, опять дезертировал… Член севастопольского подпольного комитета, ответственный за пропаганду среди солдат гарнизона… Все правильно, я нигде не ошибся? – Штабс-капитан поднял взгляд на Салова.
Иван ничего ему не ответил, придав своему лицу выражение непреклонности и революционного героизма.
– Не хотите мне отвечать? – доброжелательно, с легкой улыбкой на губах проговорил штабс-капитан. – Это просто замечательно! Вы, господин Салов, решили твердо держаться на допросе, ни слова не говорить этой белогвардейской сволочи – то есть нам с вами, господин полковник, – контрразведчик повернулся к человеку у окна, как бы призывая его в свидетели саловского героизма, – только ведь, Иван Степанович, поздно вы решили твердость проявлять! Вы ведь, дорогой мой, прекрасно знаете, что именно из-за вас арестован подпольный комитет.
– Ложь! – истерично выкрикнул Салов, забыв, что собирался твердо молчать, не поддаваясь ни на какие провокации контрразведчика.
– Отчего же? Вовсе это не ложь, – спокойно ответил штабс-капитан, – и вы это отлично знаете. Леля, сердечная ваша привязанность, она ведь давно на нас работает, и вы это знали, Иван Степанович. А ведь вы не рассказали об этом своим товарищам подпольщикам! Если бы не вы с Лелей, разве узнали бы мы о вашем заседании? Все, все нам стало известно именно через вас! Вы рассказывали Леле, Леля рассказывала мне, так что, дражайший Иван Степанович, я считаю вас самым лучшим нашим агентом! Подумывал даже о том, чтобы выплатить вам наградные за успешно проведенную операцию, да потом решил – а к чему? Вы и так славно на нас работаете, можно сказать, на чистом энтузиазме. Зачем же зря казенные деньги расходовать?
Штабс-капитан добродушно рассмеялся. Салов тоскливо оглядел комнату.
Схватить бы что-нибудь тяжелое, ударить по этой круглой ненавистной смеющейся физиономии… А потом оттолкнуть полковника от окна, броситься в стекло… как товарищ Макар… так ведь решетки на окнах, и нет ничего подходящего, чтобы контрразведчика огреть, да и в руках такая отвратительная слабость… А самое главное – что этот гад говорит правду. Сам он во всем виноват, протрепался Лельке, а когда понял, что зазноба его давно продалась белым, – побоялся рассказать об этом товарищам… Кто же он после этого? Последняя гнида, предатель… Вспомнил Иван Борщевского, присланного к ним из Екатеринослава, вспомнил, как задушил его по приказу товарища Макара, якобы за предательство – а был ли тот предателем? Салов в этом сомневался, да не очень-то и задумывался.
Председатель комитета приказал, он и убрал чужака… А ведь оттого и убрал его охотно, что знал уже про то, что Лелька его продала, и предпочел чужой виной, пусть и выдуманной, заслонить свою собственную… – Так что, Салов, – прервал штабс-капитан его невеселые размышления, – вы, конечно, можете изображать твердость и непреклонность, но вам от этого не будет совершенно никакой пользы. Мы постараемся, чтобы ваши товарищи – как арестованные, так и оставшиеся на свободе – узнали, чем они обязаны вам с Лелей. И тогда… ох, не завидую я вам, Иван Степанович!