– Ничего. Надоела, и все.
– Но теперь тебе придется с ней жить.
– Да говорю же, это ненадолго, – отмахнулась Лина. – Пап, надо Лидии Григорьевне помочь. Она совсем обнищала. Этот ее сын…
– Я дам денег. А ты… Ты же будешь ее навещать?
– Конечно, буду!
Полонский обнял и поцеловал дочку.
– Вот в кого ты у меня такая хорошая?
– Уж точно не в Нельку, – засмеялась Лина.
– Точно, – кивнул он. – Я тоже не сахар…
– Да брось, папа, ты хороший. – Увидев, что отец качает головой, Лина добавила: – Может, в бабушку?
– Она умерла родами, ты же знаешь. Но, по-моему, она была обычная девчонка. Легкомысленная…
И Полонский неожиданно для себя рассказал дочери, как искал и нашел своего отца.
– Вот кто точно не подарок, так это он. Я на него похож, – помрачнел Полонский. – Я сейчас такой, каким он был, когда я его нашел. Смотрюсь в зеркало и вижу его, представляешь, ужас? И все-таки я тебе запишу имя и адрес на всякий случай.
– Да не надо, пап.
– Ну вдруг в нем совесть проснулась? На всякий случай, – повторил Полонский. – На самый крайний. Если уж совсем некуда будет пойти.
– Пап, ты чего? Ты себя хорошо чувствуешь?
– Плохо, что бросаю тебя здесь, а так – нормально. Ты права, с моим папашей – дурная идея. У тебя телефон адвоката есть?
– Папа. – Лина выждала нарочитую паузу. – Перестань волноваться. Все у меня есть: и телефон, и адрес, и мейл. Все о’кей.
* * *
Еще через день Полонский вернулся в Америку, а Лина – в квартиру на Котельнической. Она нашла мастеров – сделать ремонт в прабабушкиной квартире. Грустно это было. От прабабушки практически ничего не осталось. Мебель – рухлядь, щербатое блюдце-пепельница, никому не нужные тома классиков марксизма… Рукописи… Лина пробовала их читать – безнадежно. Сдать в музей? Бывший музей Маркса и Энгельса оккупировало Московское дворянское общество. Она обратилась в отдел рукописей Ленинской библиотеки, и там, к ее удивлению, у нее все приняли. Среди прабабушкиных книг были редкие дореволюционные издания.
Лина жалела, что так мало осталось фотографий. Увеличенный фотопортрет бабушки Октябрины, школьные снимки, фотопробы отца к разным фильмам. И почти ни одной фотографии самой Виктории. Лина все-таки нашла пару снимков и заказала с них увеличение. В двух экземплярах: один отослала отцу.
Когда сделали ремонт, Лина порыскала по Интернету и нашла себе весьма экстравагантных жильцов: гомосексуальную пару. Самое забавное заключалось в том, что один из них был армянином, второй – азербайджанцем. Оба работали поварами в двух разных ресторанах и своей ориентации, разумеется, не афишировали, иначе их могли уволить. Оба, как все работники общепита, ежемесячно проходили медицинскую проверку, но страх перед СПИДом был так велик, что уволили бы обоих моментально.
Лина встретилась с ними, поговорила, и они ей понравились. Такие тихие, вежливые, воспитанные… Боязливые. Лина не сомневалась, что никаких оргий у них не будет и никто из соседей с жалобой не придет. Они даже старались, чтобы их вместе никто не видел: входили в квартиру и выходили из квартиры только поодиночке.
Оба хорошо зарабатывали и, не моргнув глазом, согласились платить две тысячи долларов в месяц. Лина выбрала их, помимо всего прочего, еще и в память об Ольгерте Куртинайтисе.
Нелли, разумеется, потребовала всю квартплату себе, и Лина не стала с ней спорить, но соврала, что квартиру она сдает якобы за полторы тысячи в месяц, а разницу – пятьсот долларов – за спиной у Нелли стала отдавать Лидии Григорьевне Асташовой, хозяйке трехкомнатной квартиры «на антресолях».
– Господь тебя не забудет, девочка, – плача, проговорила Лидия Григорьевна, когда Лина впервые пришла к ней с деньгами. – Я не знаю, как концы с концами сводить… Пенсия грошовая, на авторские больше ничего не получаю, все работы заморожены. Квартплату уже за полгода задолжала. Телевизор бабушкин ты мне отдала, спасибо, а то так и стоял старый советский, я на один ремонт бог знает сколько денег извела. Надо ж знать, что в мире делается!
– Лидия Григорьевна, у меня к вам есть интересное предложение. Вы не согласитесь одного из моих жильцов у себя зарегистрировать? Они боятся, что из милиции стукнут по месту работы, если узнают, что у них один адрес. А они вас на кошт возьмут, сами предложили. Они хорошие ребята.
– Конечно, Линочка! Я только боюсь, до домоуправления уже не дойду. Вернее, назад не взберусь.
– Не надо ходить! Напишите мне доверенность, я сама все оформлю. И квитанции давайте, я буду сама за вас платить. Мне бы раньше сообразить!
– Все равно денег не было. Мне пришлось кое-что из коллекции продать, а то бы совсем с голоду померла.
У Асташовой была великолепная коллекция фарфора, который неукротимая Виктория считала «мещанством», и несколько хороших картин. Одна – так просто фантастическая, если ее продать, можно было бы сразу озолотиться. Лина уже слышала как-то раз историю этой картины, но она была тогда еще маленькой, и теперь попросила рассказать еще раз.
Они сидели в гостиной у Асташовой и пили чай с гренками из черного хлеба. На более изысканное угощение у Лидии Григорьевны денег не хватало. Сидения на кухне она – единственная из всех, кого знала Лина, – не признавала. Только в гостиной, за круглым столом, застеленным бархатной скатертью, поверх которой стелилась ромбом другая – белая, крахмальная. Тончайшие, как будто из бумаги вырезанные, фарфоровые тарелки и чашки.
– Это Розенталь, – сказала Асташова, расставляя чашки на столе.
Лина знала только одного Розенталя – Дитмара Эльяшевича, автора пособия по русской орфографии и пунктуации, – но согласно кивнула.
– Супер. – А что, спорить, что ли? Чашки и вправду красивые. – Расскажите про картину, тетя Лида.
– Это было в 1955 году, – начала Лидия Григорьевна. – Нет, началось еще за год до этого. После революции в Москве осталась дочь Щукина, сам-то он эмигрировал. В 1918 году ленинским декретом музей национализировали, а ее назначили хранителем… Нет, наверно, начать надо со Щукина Сергея Ивановича…
– Не надо, – перебила Лина. – Я знаю, кто такой Щукин. Читала.
– Хорошо. В 1948 году музей нового западного искусства закрыли. В рамках борьбы с космополитизмом, – презрительно добавила Лидия Григорьевна. – Полотна грозили уничтожить. Просто физически уничтожить, представляешь? Вот тогда-то, я думаю, дочь Щукина и забрала кое-что к себе домой. Чтобы спасти. В конце концов варварство удалось остановить, картины поделили между собой Пушкинский музей и Эрмитаж, но их не выставляли, спрятали в запасниках. А эта картина, – Асташова бросила взгляд на полотно, – один из вариантов «Скал в Бель-Иль», остался у дочери. Точно я не знаю, но думаю, именно так все и было. А может быть, и нет, может, картина всегда висела у них дома и не была национализирована в восемнадцатом году.