Как бы то ни было, дочь Щукина сильно обнищала, когда музей закрыли, и в 1954 году решила продать картину Пушкинскому музею. Ну а с музеем дело иметь – долгая песня. Провели атрибуцию, установили, что картина подлинная – настоящий Клод Моне. Потом запросили у министерства деньги. Хозяйство-то было плановое, а картины Моне не каждый день всплывают. Пока ждали денег, наступил уже 1955 год. И в начале марта пятьдесят пятого года «Правда» опубликовала статью Соколова-Скаля… Был такой… художник, с позволения сказать. Статью о том, что импрессионизм – это буржуазная диверсия под маской течения в искусстве.
Асташова отставила допитую чашку.
– Извини, я уже не помню всех тех глупостей, что он там понаписал. Хочешь еще чаю?
– Нет, спасибо, – покачала головой Лина, – вы про картину расскажите. Интересно же!
– После статьи, – продолжала Асташова, – музейщики связались с дочерью Щукина и говорят: «Извините, мы не можем купить. Нам смету не утвердят». Она забрала картину и отдала в комиссионный магазин. Я ее понимаю, – добавила Лидия Григорьевна с горькой усмешкой. – Мне тоже пришлось кое-что из коллекции продать… Ну, это я уже говорила. В комиссионном картину оценили в четыреста пятьдесят рублей. Ты даже представить не можешь, что это за сумма. В 1961-м Хрущев провел реформу, и эти четыреста пятьдесят превратились в сорок пять. – Лидия Григорьевна безнадежно махнула рукой. – Все равно советские деньги – липовые, ни с чем реальным не связаны. Но в 1955-м четыреста пятьдесят рублей для советского человека – это были большие деньги. Мой муж хорошо зарабатывал, по тем временам – просто сказочно, но я, когда картину увидела, мне пришлось метаться по всей Москве, одалживать у знакомых, чтобы четыреста пятьдесят рублей наскрести. Наскребла, заплатила и – вот… – Она повела рукой, словно демонстрируя результат. – Теперь уже самой не верится… Сын все подбивает продать, но я не хочу продавать, я ее государству завещаю.
«Вот это прабабушка одобрила бы», – подумала Лина.
По первым числам Лина заезжала за квартплатой и всякий раз снимала показания со счетчика, заполняла квитанции, платила за квартиру Асташовой. Но заезжала она не раз в месяц, чаще, старалась, чем могла, помочь одинокой старой женщине. Лидия Григорьевна ухитрялась прожить на триста долларов в месяц, а остальные двести норовила вернуть Лине.
– Мне хватит, Линочка, – говорила она, – мне твои мальчики каждый вечер еду из ресторана приносят. Я так вкусно никогда не ела, даже поправилась.
– Вы же не станете их закладывать? – полувопросительно сказала Лина.
– Закладывать? – ахнула Лидия Григорьевна. – Я в жизни никого не закладывала, мне уже поздно начинать. Они хорошие, добрые ребята. А что там у них за отношения, никого не касается, я им не судья.
Лина хотела сказать: «Да я не вас, я сына вашего боюсь», но постеснялась. Зачем расстраивать добрую женщину?
Деньги – двести долларов – она брала. Ей тоже приходилось нелегко: стукнуло восемнадцать, алименты кончились. Впрочем, когда они были, Нелли тратила все на себя и не брала в голову, что надо заплатить за квартиру, заплатить Галюсе, купить продукты, какие-то вещи и хотя бы учебники растущей дочери.
Квартплату и жалованье Галюсе Лина каждый месяц выдирала из матери со скандалом, а заветные двести долларов припрятывала, копила. И при каждом удобном случае сбегала из безвкусно обставленных бывших корсаковских хором на Котельнической в тесную, с заниженными потолками квартиру на ордынских антресолях.
Сидели, пили чай теперь уже не с черными сухарями, а со свежайшей пахлавой из азербайджанского ресторана, и вспоминали прошлое. Вспоминали Викторию.
– Твоя бабушка, – говорила Асташова, – была золотая женщина…
– Прабабушка, – упрямо поправляла Лина. – Знали бы вы, как она вас осуждала!
– Я знала, – спокойно отвечала на это Лидия Григорьевна. – Она от меня своих взглядов не скрывала. Но человек она была золотой. Володе, твоему папе, вещи доставала в распределителе, и моей внучке тоже подкидывала – чтоб по справедливости. Брала ее к себе, сидела с ними с обоими, когда мне надо было к врачу или еще куда-нибудь. Билеты на елку приносила для обоих…
– Кстати, как там ваша внучка? – спохватилась Лина.
– Серены Уильямс из нее не вышло, – презрительно усмехнулась Асташова, – но она пристроилась, окончила какой-то заштатный колледж. Гражданство получила. Теперь работает.
– Пишет? – спросила Лина.
– Открытки присылает на Пасху их католическую да на Рождество. Все уговаривает меня завести компьютер и по компьютеру писать: это, дескать, проще. Откуда ж мне денег взять на компьютер? – покачала головой Лидия Григорьевна.
– Ну, компьютер – это не проблема, – возразила Лина. – Хотите, я вам свой отдам? Я на новый коплю, скоро уже сумма соберется, а мой старый могу вам отдать. Вы не думайте, он хороший…
– Я не думаю, – улыбнулась Асташова. – Только года мои уже не те – с компьютером разбираться…
– Я вам все покажу, – уверяла Лина, – это просто. Насчет компьютера ваша внучка права. Компьютер возродил эпистолярный жанр.
Но Лидия Григорьевна отказалась.
– Это вам, молодым, просто, а куда мне, старухе… Да еще сын, не дай бог, увидит, спросит, откуда взяла…
– Вы что, его боитесь? – догадалась Лина. – Он… он вам угрожает? Так я на него управу найду.
– Ну, «угрожает» – это громко сказано, но… – Асташова замолчала надолго. – Твоя прабабушка его терпеть не могла. С ходу верно оценила, с первого взгляда. У нее голова была забита, прости, Линочка, всяким марксистским вздором, но суть человека она схватывала верно и моментально. Я сама не знаю, в кого он такой… Нет, знаю.
Опять наступило долгое молчание. Лина его тактично не прерывала, рассеянно следя, как курится парок над тонкими розенталевскими чашками.
– Я родила не от мужа, – заговорила наконец Лидия Григорьевна. – Мой муж… он хороший человек и большой ученый, но он не мог иметь детей. Он же был атомщик… Они рентгены хватали тут и там, у них это называлось «мазаться». В те времена все же делалось вручную, на коленке, на голом энтузиазме… Вот он и замазался. Только с рентгенами перебрал. «Технически», как они там говорили, он был здоров, у него был доступ к работе, а вот детей… Ну а я молодая была, мне детей хотелось…
– Он знал? – перебила Лина.
– Конечно, знал! – всплеснула руками Асташова. – Думаешь, такое можно скрыть? Мы с ним поговорили, и он сказал, что все понимает. Благословил, можно сказать. Тогда ведь не было никаких этих «инвитро» и прочих чудес. Да и не только в детях дело. Он сказал, что понимает: я молодая женщина, мне нужна половая жизнь. Попросил только, чтоб я действовала… ну… деликатно, что ли. Чтобы не было скандала, сплетен, пересудов… Для начала предложил мне развестись. Я отказалась. Я его любила. Обещала действовать деликатно. Но мы жили в закрытом городке, в «почтовом ящике». Там такие страсти кипели, на десяток Шекспиров хватит. И был там один… Зам начальника по внутреннему распорядку. Он на меня глаз положил, как тогда говорили.