— Что сам царь? — спросил Сбыслав.
— Да он наверняка не знает, — махнул рукой Улеб. — Говорит, они ушли на два дня пути от большого войска, а пороки еще сильней отстали. Точней сказать нельзя, но, мыслю я, до Киева Калину еще дня три, да на переправу дня два — время есть, смоленские и новгородцы подойти успеют.
— Ты и это знаешь? — удивился Сбыслав.
— Слухом земля полнится, — усмехнулся порубежник и кивнул на печенега. — С этим что делать будем?
Сбыслав посмотрел на степняка и вздохнул. Ясно, что, отдай он полоняника в руки лютому Люту, у того разговор короткий, хотя конями рвать, наверное, не будет — времени нет. Воевода был жесток в бою и на государевой службе, но за глаза даже Владимир называл Якунового сына отходчивым. Резать горло пленному было против дружинной чести, да и продать молодого раба, опять же, можно...
— Боярин, глянь.
Один из молодых отроков, что рылся в переметных сумах, подошел к Сбыславу, протягивая руку. Мозолистая ладонь молодого дружинника еле заметно дрожала, и на широкой этой ладони лежали горкой простенькие оловянные и бронзовые серьги, колты [68] , даже какое-то колечко. Недорогие украшения, что совсем недавно были драгоценным сокровищем какой-то девушки из бедного рода.
— В степи между крепостями села есть... Были, — тихо сказал кто-то из дружинников. — Видно, не все успели уйти.
Сбыслав взял двумя пальцами один из колтов — маленькие оловянные зернышки, наваренные на оловянные же колечки, в подражание богатым уборам киевских горожанок такие украшения, только серебряные, были у его матушки, теперь их носит его младшая сестричка. На потускневшем олове грязнело бурым, и воевода понял, что это засохла кровь...
— Это из его сумы? — тихо спросил воевода.
— Из его, — кивнул дружинник и выронил украшения, словно они жгли руку, — я коня под ним случайно убил...
— Понял, — кивнул воевода, снимая с правой руки воинскую рукавицу.
Прежде чем кто-то успел слово сказать, Якунич левой рукой вздернул печенега на колени, а правую тяжелым молотом опустил на бритое темя. Хрустнуло, словно гнилое полено, из ушей и глаз печенега закапало кровью, и Сбыслав отпустил труп, мешком осевший на землю.
— По коням, — хрипло приказал воевода. — В Киев идем.
Дружинники молча полезли в седла, Сбыслав же медлил, он смотрел то на убитого им степняка, то на рассыпавшиеся в примятую траву оловянные безделушки и все пытался натянуть рукавицу, и не попадал ладонью. Воеводе случалось видеть смерть в разных обличьях — от меча в бою, от рук катов киевских и ромейских, от ножа и петли безумного волхва, от огня и воды. Но эти сережки, все в пятнах засохшей крови, были почему-то страшнее всего. Он не хотел думать, что сталось с их хозяйкой, но не думать не получалось — перед глазами стояла сестричка, в первый раз надевшая материнские украшения и красовавшаяся перед зеркалом...
— Сбыслав!
Резкий голос вырвал из тяжких раздумий, Якунич вздрогнул и посмотрел в глаза порубежнику, что уже сидел в седле. Улеб кивнул воеводе:
— Пора, братко, — уже мягче сказал он. — Надо в Киев ворочаться.
Сбыслав натянул рукавицу и, не касаясь стремени, прыгнул в седло.
Обратно ехали молча, лишь хрипел сквозь зубы отрок, пораненный стрелой в грудь. Сбыслав заметил, что некоторые дружинники выбросили по пути добычу, словно грязное. Воин, добывший сапоги все терзался, мучился, и наконец все же сунул их обратно в суму, рассудив, как видно, что справная обувка — это воинский припас и оставить ее нет ничего дурного. Якунич невесело усмехнулся — киевская молодежь еще не огрубела душой, не понимала, что взятое с бою есть взятое с бою, кому пришло — у того осталась. А с другого бока посмотреть — разве забрал бы он сам эти серьги? С чужой снятые забрал бы, наверное, со своей, русской — нет.
— Сбыслав, — окликнул воеводу порубежник.
— Чего тебе? — невесело спросил Якунич.
Кони сам несли через мелкую протоку, теперь только через остров перебраться — и дальше плыть на свою сторону.
— Ты не кручинься, братко, все ты правильно сделал.
— Чего мне кручиниться? — удивился Сбыслав и вдруг рассмеялся: — Нет, Улеб, ты не так все понял. Я не первого степняка пришиб, да и не последнего, думаю. Я хуже людей карал.
— А чего тогда голову повесил? — спросил Лют.
— Да серьги эти из головы нейдут, — ответил рус.
Сзади снова заперхал раненный в грудь отрок.
— Нутко, голову ему запрокиньте, вот так, — Улеб поравнялся с подстреленным дружинником и показал, как надо держать ему голову. — Вот так, через Днепр поплывем — с коня не слезай, доспехи твои к себе на седла возьмем, ты, знай, за гриву держись и в небо смотри. Довезем до города — есть у меня в дружине муж, травы хорошо знает, сделает отвар, чтобы горло не распухло и дышать можно было.
Двое киевлян часто закивали и, подъехав с боков, приняли раненого товарища.
— Давай, молодец, не горюй, еще на свадьбе у тебя погуляем, — ободряюще кивнул порубежник и, толкнув коленями коня, догнал Сбыслава. — Ты бы сам своих раненых урядил, — укоризненно заметил Улеб.
— Да не умею я, — досадливо пожал плечами Сбыслав. — Перевязать-зашить только и могу, а травы да глубокие раны я не ведаю.
— Будет время — научу, — пообещал Лют.
Обратно переправлялись медленней, двое дружинников, отдав коней товарищам, плыли рядом с раненым, поддерживая того за ноги, чтобы не запрокинулся в воду. Уже вышли на своей стороне, уже городские ворота были недалече, когда Улеб вдруг спросил:
— Воевода, а ты женатый?
— Нет, — устало ответил Сбыслав, чувствуя, как снова наваливаются заботы о воинском устроении.
— А что так? — удивился порубежник. — Муж видный, небедный, рода доброго...
— Отец сватал одну, — Якунич невольно обрадовался еще одному поводу хоть на миг отвлечься от поджидающих дел, — да на нее порчу навели, за месяц до свадьбы слегла с огневицей, так и не поднялась.
— Жалел небось, — в голосе Улеба было искреннее участие.
— Ну, жалел, наверное, — неуверенно ответил дружинник, отмахиваясь рукой от надоедливого слепня. — Я ее и не знал совсем, наши отцы сговорились русским обычаем, да я ничего против не имел.
— Вот как, — задумчиво протянул Лют. — Стало быть, как у варягов принято. А я свою Светлану на Купалу умыкнул.
— Силком?
— Она не против была, — лицо Улеба стало до странности мягким. — На коня дернул — и на Заставу. Был бы батька жив — ох досталось бы мне, а так — сам себе воевода. Ну а к осени обвенчались.
Он замолчал, думая о тех коротких счастливых месяцах, что выпали ему с покойной женой, и Сбыслав, понимая, что тут говорить нечего, положил руку на могучее плечо порубежника и легонько встряхнул. До Киева ехали в тишине, уважая думы друг друга. У ворот Улеб повернул Мыша и ткнул рукой в подстреленного отрока: