— Во-первых, ты счастливейший из мужчин, потому что избран Валькирией, — Дара бережно подала ему бокал.
— А во-вторых?
— У тебя сейчас время очищения. С канадским вариантом английского уже хорошо, — заметила она. — Но если ты считаешь, что естественные условия жизни гоя — благодать, ты ещё не освободился от реальности быта. Человек становится свободным лишь тогда, когда ощущает лишь реальность бытия. Этого можно достигнуть либо аскетической жизнью монаха-затворника, либо роскошной аристократической. Мне нужно чистить твой дух от земных страстей, но не от земных чувств.
Мамонт отпил из бокала — горячий напиток окончательно смирил озноб, загнанный вглубь хвойной ванной.
— Спасибо, милая, — промолвил он, чувствуя, как начинает растворяться в воде — тело становилось невесомым. — Наверное, тебе будет трудно. Я долго был изгоем… Когда я вошёл в спальню и увидел тебя спящей…
— Понимаю, дорогой, — помогла Дара справиться с заминкой. — Но мне понравилось, что ты сумел одолеть себя. Значит, скоро совсем освободишься от низменных страстей.
— Ты видела, да? Ты притворялась спящей?
— Нет, не притворялась, но видела.
— Я выглядел глупо… Прости, дорогая.
— Нет, ничего, ты делаешь успехи, милый, — тихо засмеялась Дара. — Придёт время, когда ты будешь просто восхищаться красотой любой женщины. И при этом не желать её, потому что желаемая женщина — только любимая, а не любая. Ты станешь смотреть на женщину, как на произведение искусства, на совершенство природы; ты станешь волноваться от чувства прекрасного, но не от плоти. Вот тогда и придёт ощущение реальности бытия.
Дара попробовала рукой воду в ванне. Он медленно взял руку и поцеловал пальцы вновь показались ледяными.
— Поэтому ты холодная? Ты чувствуешь эту реальность?
— Да, милый, — вымолвила она и, высвободив руку, взяла махровое полотнище сушары. — Тебе пора выбираться, вода остыла…
Запелёнутый с ног до головы, как дитя, он стоял послушный её рукам. Дара растёрла ему спину, потом солнечное сплетение.
— Мне будет нелегко избавиться от страсти, — признался Мамонт. — Я стискиваю зубы, но руки твои волнуют…
— Не нужно стискивать зубы, — посоветовала она. — Думай о Валькирии. Помнишь, как ты расчёсывал ей волосы?
— Помню… Но откуда тебе это известно?
— Мне всё известно, — засмеялись её вишнёвые глаза. Мамонт решился:
— Тогда скажи мне… Целы ли её волосы?
Руки Дары замерли на мгновение.
— Этого я не знаю… Если Атенон наказал её, сделал Карной, об этом никто никогда не узнает.
— И Стратиг?
— Никто.
— А я смогу это узнать?
— Ты можешь только почувствовать, — сказала она. — Но не сейчас — потом, когда твой дух будет чист от земных страстей… Не печалься, милый! Обережный круг всё равно будет над тобой. Если твоя Валькирия станет Карной, её охранительная сила ничуть не убавится, напротив, круг расширится и возрастёт. Потому что Карне придётся стоять на высокой горе и кричать.
Мамонту отчего-то представилась картина Васильева «Плач Ярославны»…
— Сколько же ей кричать?
— Пока не отрастут волосы…
Он долго и виновато молчал, стараясь сморгнуть образ плачущей Карны. Видение размылось в выступивших слезах: хорошо, что лицо было обернуто сушарой…
— Кто же он такой — Атенон? Я не могу представить его.
— Хочешь, я покажу тебе Владыку? — вдруг предложила Дара.
— Покажешь?..
— Да, милый, пойдём.
Она набросила на его плечи подарок Стратига — волчью шубу и повела на второй этаж, в кабинет.
— Это я нашла в машине, — Дара взяла со стола набор репродукций картин Васильева, купленный Мамонтом в музее. — Смотри, вот три ипостаси, в которых может пребывать Владыка.
Она положила перед ним «Человека с филином». Мамонт вздрогнул: именно возле этой картины Зямщиц начал терять самообладание!
— В таком образе Атенон является изгоям. Человек, несущий свет разума.
— Почему же в его другой руке — плеть? — спросил Мамонт. — Свеча и плеть?..
— Потому что разум — это власть, но власть светлого разума. — Дара перебрала открытки. — А здесь он — Владыка святых гор. Вот таким ты увидишь его, если Атенон пожелает явиться к тебе.
Перед Мамонтом оказалась репродукция с картины «Меч Святогора».
— Кто же он в самом деле? Призрак или легенда?
— Этого никто не знает, — призналась Дара. — Известно лишь то, что он Вещий Гой. Вещий — значит познавший Весту. Мне кажется, он не призрак и легенда — обыкновенный земной человек. Я помню его руку, большую и тёплую…
— Атенон являлся к тебе? — изумился Мамонт.
— Я была совсем маленькой, — что-то вспомнила и улыбнулась она. — Наш табор стоял у днепровских порогов. Так место называется, а самих порогов давно нет… Помню, горели костры, все люди пели и плясали. Я родилась в племени поющих цыган… Мне так нравилось плясать, что я увлеклась и совсем забылась. И когда опомнилась, весь табор стоял полукругом возле меня и какого-то сивого старика со свечой. Старик погладил меня по голове, взял за руку и повёл. Я испугалась и стала вырываться, но все люди закричали — иди с ним! Он за тобой пришёл! Не бойся, это Атенон! Иди! Ты самая счастливая цыганка!
— И ты ушла?..
— Он увёл меня, — сказала Дара. — А люди бежали за нами и кричали — возьми меня, Атенон! И меня возьми! И меня!.. Он больше никого не взял… — Она подала Мамонту третью репродукцию. — Это его третий образ и, говорят, истинный. Только никто его не видел в истинном образе, потому что он состояние его духа.
На высокой скале под чёрным от дыма небом, подсвеченным огненной землёй, сидел гордый сокол…
Мамонт разложил открытки, взгляд сам собой задержался на «Человеке с филином».
— Таким его видят изгои?
— Да, милый. И ко мне он когда-то явился со свечой и плетью…
— Зямщиц видел Атенона, — вслух сказал Мамонт. — И золото варваров.
Дара заметила, точнее, почувствовала его состояние и тихо пошла к двери.
— Постой!.. Постой, милая, — вспомнил он. — Я хотел спросить…
— Всё сделала, дорогой, — опередила Дара. — Как ты хотел. Этот одинокий, несчастный человек встречался с другим, таким же одиноким и несчастным…
— О чём ты?
— Но, милый! Ты же просил меня, и я присмотрела, — слегка растерялась она.
— Арчеладзе — несчастный человек?