– Нет.
Чад вздохнул.
– Ну тогда начинай жить, Элли.
– Тебе это помогает? Психиатр. Он тебе помогает?
Я вытащила лист миллиметровки из ящика и стала тыкать карандашом в вершину каждой клеточки.
– Да, – сказал Чад. – После разговора с ним мне становится легче. Начинаешь видеть то, чего прежде не замечал. Снова доказывать себе, что это не я сошел с ума. Что проблема в них, не в нас.
– Мне не нужен психиатр, чтобы это сообразить, – негромко рассмеялась я. – Они видят смешное там, где другие плачут.
Чад засмеялся над моей несмешной шуткой.
– Ты знаешь, что всегда можешь со мной поговорить, крошка. Но я правда считаю, что тебе нужно поговорить об этом с кем-нибудь еще. Это могло бы помочь.
– Ты подумаешь, чтобы приехать домой? – Молчание растянулось по соединяющим нас проводам, чуть ли не физически ударив меня в ухо. – Ну, пожалуйста!
– Я подумаю над этим.
Я взглянула на часы.
– Проклятье! Мне нужно идти. Я тебе позже перезвоню, ладно? И, Чад. Спасибо.
– В любое время, крошка. Только сколько?
– Сколько чего?
– То, чего ты насчитала, – пояснил Чад, и я засмеялась.
– Миллиметровка. Многовато даже для меня.
– Продолжай считать.
– Специально для тебя, Чад. Люблю. Пока.
Я положила трубку и еще несколько мгновений смотрела на миллиметровку, после чего отпихнула ее от себя. У Чада был друг и психиатр. У меня никого. Надо было подумать и решить, кто мне нужнее. Я знала, что одна больше не выдержу.
Даже сообразив, что тебе нужно, не всегда сразу получается понять, как этого можно добиться. Я слишком много времени провела в темной раковине. Даже если мне захочется из нее выбраться, глазам сначала будет больно от света. Я была дурой. Но дура дурой, а мне все же хватало ума, чтобы понять, что я сама рыла себе могилу и что настала пора покончить с прошлым. Хватит уже бегать от него – пора бы заглянуть ему в лицо.
Когда я вернулась из магазина «Все для дома», на моем парковочном месте стояла машина Дэнниса. Мне пришлось оставить свою машину у тротуара напротив своего дома, но даже это неудобство не уменьшило мой энтузиазм, переполнявший меня, когда я оправилась в магазин за новыми банками краски, роликами и поддонами. Зайдя к себе, я сразу же разложила на полу брезент.
Я решила, что комната, которая доставляла мне столько хлопот, будет выглядеть иначе, чем прежде. Больше никакой белой краски. Вместо него насыщенный темно-синий цвет ночного неба.
Сделав первый мазок по белому слою, я сразу же была вынуждена отступить и опустить ролик, пойти на кухню, налить из крана стакан холодной воды и выпить его до дна. Сделав несколько глубоких вдохов, я мысленно иронически посмеялась над своим нелепым поведением и с сильно бьющимся сердцем вернулась в столовую.
Второй мазок дался чуть легче. После нескольких мазков я уже вовсю катала ролик, и спустя уже десять минут комната неузнаваемо изменилась. Я работала без передышки еще час, затем отступила к центру комнаты и огляделась, оценивая проделанную работу.
Я не люблю клише. Знаю, на чем основано мое предпочтение черного и белого, – это ясность, без всяких оттенков серого, которыми насыщена жизнь. Глядя на синюю стену, я вовсе не собиралась менять что-либо в своей жизни так же радикально и отказываться от того, что стало мне близко. Синяя стена всего лишь отражала сделанный мною выбор в стремлении изменить хоть что-нибудь и в своей жизни. И теперь, глядя на полубелую-полусинюю столовую, я улыбнулась.
Я открыта дверь с вымазанными краской руками и щекой, когда смахивала с лица волосы.
– Привет, Гевин.
– Привет. – Он как будто еще больше похудел с того дня, когда я видела его в последний раз, но, может быть, дело было в его черной одежде. И то, что его лицо показалось мне бледным, было следствием темного капюшона. Он протянул пакет с рекламой сети одного из книжных магазинов, бывшего также в нашем районе. – Это тебе.
Я взяла пакет, заглянула в него и вытащила новый экземпляр «Маленького принца».
– О, Гевин. Это было не обязательно.
Он пожал плечами:
– Я знаю, но я так захотел. Твоя пострадала из-за меня.
Я выжидала, пока он посмотрел мне в глаза.
– В том не было твоей вины.
Он пожал плечами, шаркая ногой.
– Была. Это из-за меня она так взбесилась. Надо было хотя бы чуток прибраться в своей комнате, как она велела.
Я промолчала, понимая, что миссис Осли имела право требовать порядка в своем доме. Правда, со способами ее доказательства этого права – швырять в Гевина книгами – я была не согласна.
Гевин заглянул в дом через мое плечо.
– Я подумал, может быть…
– Вообще-то, – сказала я, опережая его заикания, – я заново перекрашиваю столовую. И помощь мне бы не помешала.
Он последовал за мной. Зайдя в столовую, мы остановились у синей стены, пахнущей свежей краской. Гевин наклонил голову и несколько секунд смотрел на нее, после чего улыбнулся.
– Мне нравится, – одобрительно кивнул он.
Я полюбовалась стеной еще мгновение.
– И мне тоже. Я решила покрасить все синей краской, а профили будут под цвет золота. И еще я купила это. – Я показала ему резиновую форму в виде звезды. – Конечный результат предусматривает звездное небо.
– Bay. Мисс Каванаг, вы совсем не похожи на саму себя. Я хотел сказать, Элли. Вы не сошли с ума?
– Немножко, – согласилась я. – Совсем чуть-чуть. Впрочем, увидим.
Лицо Гевина стало вдруг таким несчастным, что моя улыбка слегка потухла. Наклонив голову, он снял через голову свитер, подошел к банке с краской и налил себе в поддон. Я наблюдала за ним и думала о том, как книги могут отразиться на человеке, который, возможно неосознанно, начинает прятать голову.
Включив музыку, мы принялись за работу. Мы, кажется, еще больше сошли с ума. Когда я поднесла кисть ко рту в качестве микрофона и запела Гевину серенаду под грустные мотивы песни каких-то ребят, он рассмеялся, я вслед за ним. Я продолжила работу, и с каждым новым мазком краски меня все сильнее переполняло ощущение необыкновенной легкости.
На ланч я приготовила простенькую еду, которую не ела уже много лет, – сэндвичи с сыром, приготовленные на гриле, и томатный суп. Гевин съел свою порцию и отказался, когда я предложила ему еще. Я не стала его слушать и приготовила ему еще один сэндвич. Ему явно не помешает, подумала я, глядя на его тонкие птичьи запястья.
– Тебя что, мама не кормит? – как можно беззаботнее спросила я, не отворачиваясь от плиты, зная, что признания лучше даются, когда о них говорить как о чем-либо несущественном.