— Есть еще один, сэр, — сказал я, — он под платформой.
— Под платформой? — удивленно поднял брови Кернс.
— Я убил его.
— Ты убил Антропофага?
— Я подстрелил его, а потом выколол глаза и выбил мозг.
— Выбил мозг! Вот уж действительно начинающий ассистент монстролога! — рассмеялся Кернс. — Уортроп, наградите мальчика главной медалью Общества Монстрологов за храбрость!
Улыбка растаяла на его лице, глаза потемнели.
— Итак, в сумме — двадцать четыре. Добавим еще трех-четырех молодых, которые сбежали и спрятались где-то. Получится двадцать семь — двадцать восемь.
— Но мы предполагали, что примерно столько и будет, — сказал Уортроп.
— Да, вот только… Мы, конечно, подсветим сейчас, чтобы удостовериться, но пока я что-то не вижу среди них той одноглазой — матери всего племени. Уортроп, ее здесь нет.
Когда Морган присоединился к нам среди трупов Антропофагов, над которыми вздымался пар, он уже немного пришел в себя. Самообладание постепенно возвращалось к нему, хотя возвращаться-то было особо нечему, настолько события последних дней выбили его из колеи. Но, по крайней мере, он был снова в состоянии почувствовать себя слугой закона. Он строго обратился к Кернсу тоном, не допускающим возражений:
— Вы под арестом, сэр.
— На каком основании? В чем меня обвиняют? — спросил Кернс, кокетливо похлопывая глазами.
— В убийстве!
— Она жива, Роберт, — сказал Уортроп. — По крайней мере, была жива, когда ее увозили.
— Тогда в попытке убийства! В похищении! В безрассудном риске! И…
— В охоте на безголовых монстров до наступления сезона охоты, — с готовностью предложил Кернс.
Морган обернулся к Доктору:
— Уортроп, я опирался на ваше мнение в этом вопросе. Я доверился вам как эксперту!
— Ну так и что? — сказал Кернс. — Проклятые твари мертвы. В чем претензии?
— На вашем месте я приберег бы эти аргументы для суда, мистер Кернс.
— Доктор, — поправил его Кернс.
— Доктор Кернс.
— Кори.
— Кернс, Кори, мне плевать! Пеллинор, вы знали, что он собирается сделать? Вы знали, что находилось в том ящике?
— На твоем месте, Уортроп, я бы не стал отвечать, — сказал Кернс. — Я знаю прекрасного адвоката в Вашингтоне. Если хочешь, я тебя с ним познакомлю.
— Нет, — ответил Доктор Моргану. — Я не знал, что в ящике. Но я подозревал.
— Я не виноват в том, что они — людоеды и ничего другого не едят, — сказал Кернс. — Равно как не виноват и в том, что они здесь появились. Но я понимаю, констебль. Это — ваша благодарность. Вы — человек закона, а я — человек… — Он не стал заканчивать фразу. — Вы наняли меня для выполнения определенной работы и дали определенные обещания, которые вы обязались соблюсти по окончании этой работы. Так позвольте мне действительно ее закончить прежде, чем вы нарушите свое слово.
— Я не давал вам никакого слова! — замотал головой Морган и вдруг замер. Кое-что из того, что сказал Кернс, начало доходить до него. — Что вы имели в виду, сказав «действительно закончить»?
— Есть большая вероятность, что Антропофаги еще остались, — осторожно сказал Уортроп.
— Еще? Сколько еще? Где? — Морган стал судорожно оглядываться по сторонам, словно ожидая, что сейчас следующая партия монстров возникнет прямо на краю рва.
— Мы не узнаем где, пока не попадем туда, — сказал Кернс.
— Попадем куда?
— В их милое гнездышко, констебль. Туда, где они живут.
Но констебль отказался даже говорить на эту тему. Вместо этого он собрал своих людей, поблагодарил их за храброе участие в сражении, которое он сравнил с битвой при Ватерлоо, и отдал команду собрать тела монстров в одну кучу, чтобы их уничтожить.
Мы с Малакки присоединились к грязной работе. Мы притащили тело убитого мной молодого Антропофага из-под платформы и положили его в общий погребальный костер. Дальше ужасный холм облили остатками горючего из канистры.
Кернс зажег спичку и сказал:
— Покойтесь с миром.
И только тогда бросил спичку в центр кучи. Пламя взлетело до самого неба. Вскоре послышался запах горелой плоти. Я не впервые чувствовал его. Глаза у меня заслезились, не столько от дыма, сколько от воспоминаний, вспыхнувших ярко вместе с пламенем. Чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся и увидел Малакки. В его синих глазах отражался свет костра. По раненой щеке скатывалась слеза. От костра шло тепло, но Малакки был скован ледяной тоской — ледяной, как могильные камни.
Бедный! О чем он думал, глядя на горящих монстров, как не о своей семье, о Майкле и об отце, о матери, прижимающей к себе младенца переломанными руками, о любимой сестре Элизабет, которая прибежала к нему за спасением, а встретила смерть? Чувствовал ли он облегчение сейчас? Свершилось ли, по его мнению, правосудие? «Я тоже мертв… внутри ничего нет», — сказал он мне. А сейчас? Воскресил ли его этот костер из оторванных конечностей и торсов, сваленных в кучу?
Я остро сочувствовал его горю, потому что мы были братьями по несчастью — такому, когда все дороги ведут только к неизбывному горю и чувству вины. Есть ли чудодейственное средство, волшебный эликсир, придуманный людьми или богами, способный исцелить нас и облегчить агонию? Вот уже год прошел с тех пор, как я потерял своих родителей, а память все еще терзает мою душу, словно та ночь, когда наш дом сгорел дотла, была только вчера. Да и сейчас, восемьдесят лет спустя, они все еще тлеют в руинах — черные, скрюченные трупы моих родителей. Я слышу их крики так же отчетливо, как скрип этой ручки по бумаге, когда я пишу сейчас, как шум вентилятора на своем столе, как щебет птицы за окном. Я вижу отца таким, каким он был перед смертью, с той же отчетливостью, с какой вижу календарь, висящий сейчас на стене, отмеривающий дни моей жизни, или солнечный свет на лужайке, над которой порхают стрекозы и бабочки.
Почти неделю отец лежал в постели, охваченный жестокой лихорадкой, накатывающей и спадающей, как прилив и отлив. Только что он горел, как в огне, а уже в следующий миг стучал зубами от холода, и не хватало одеял, чтобы его согреть. Ничто не задерживалось у него в желудке, а на третий день страданий по всему телу у него стали появляться ярко-красные пятна размером с полмонеты. Моя мать, игнорируя его протесты («Это просто температура, ничего страшного»), пригласила семейного врача, который поставил диагноз «опоясывающий лишай» и обещал полное выздоровление. Мать это не убедило: отец недавно вернулся домой из поездки с Уортропом неизвестно куда, и она подозревала, что он подхватил какую-то редкую тропическую болезнь.
У отца стали выпадать волосы; они вылезали клочьями, и даже его борода и брови осыпались, как осенние листья. В панике мать послала за Уортропом. К этому моменту красные пятна на теле отца стали воспаляться, на них появились молочно-белые точки размером с булавочную головку, дотрагиваться до них отцу было больно. Даже прикосновение ночной рубашки к одной такой точке заставляло его биться в агонии. Поэтому он вынужден был лежать неподвижно поверх одеяла, беспомощно отдавшись боли. Он не мог есть. Он не мог спать. К тому моменту как пришел Уортроп, он впал в состояние почти полного беспамятства. Казалось, он не узнал Доктора и был не в состоянии отвечать на вопросы о своем состоянии. Доктор осмотрел язвы и взял кровь на анализ. Он посветил ему в глаза и посмотрел горло, взял образцы волос, оставшихся на подушке и одеяле. Отец к тому времени был уже совершенно лысый. Уортроп измерил и нам с матерью температуру, и нам посветил в глаза, и взял анализ крови.