Сам Филипп все больше мрачнел. Никто не знал, о чем и как говорили они с Иваном Васильевичем, а для митрополита это и было самым страшным.
Во время первой же беседы он попытался убедить государя, что опричнина вредна стране, что негоже делить государство на части, что убийства людей ни к чему хорошему не приведут. Иван Васильевич морщился, морщился, потом раздраженно махнул рукой:
– Говоришь, как бояре! Я такое каждый день вон от твоего братца слышу.
Филипп согласно кивнул:
– Государь, это и значит, что верно говорю. Если многие о том же просят, надо бы прислушаться.
Иван явно хотел говорить о чем-то другом, он отмахивался от назиданий митрополита, но Филипп слушать заставил. Пришлось не только слушать, но и подчиниться, жестокие расправы прекратились. Но ненадолго.
По ветру полетели тонкие паутинки, неся на себе крохотных красных паучков. Паутинки липли к лицу, цеплялись за все по пути. Паучкам приходилось снова и снова начинать свою работу…
Филипп с удовольствием поднял лицо к небу. Он очень любил теплую московскую осень, такой не бывает на Соловках. Ветер с холодного моря не дает паучкам вот так летать. Мысли вернулись к делам оставленной обители. Как они там? Собрали ли урожай, все ли в порядке?..
Но не время раздумывать, государь позвал Филиппа к себе.
Иван Васильевич встретил митрополита в необычном возбуждении, как-то странно вгляделся в лицо Филиппа и вдруг потребовал:
– Я тебя много слушал, теперь послушай и ты меня.
– С готовностью, государь, – чуть склонил голову Филипп.
Царь подозрительно огляделся, нервно дернул головой и вдруг махнул рукой на стену:
– Пойдем, без лишних ушей поговорим.
Недоуменно глядя на завешанную огромным ковром стену, Филипп вдруг подумал, что если это тайник, то обратно можно и не выйти. Но отступать было некуда, пришлось подчиниться. За ковром действительно оказалась маленькая дверь в небольшую тайную комнатку. Рослый, крепкий Иван согнулся в три погибели, чтобы пройти в дверь, Колычеву тоже пришлось низко склониться.
В комнату с собой взяли всего один подсвечник с двумя свечами, окон в ней не было, потому царил полумрак. Но не было и дыбы или еще чего непотребного. По стенам стояли две узкие резные лавки, в углу глаз едва различал образа, под ними теплилась небольшая лампадка. Пол перед образами затерт до лоска. «Видно, царскими коленями», – подумал митрополит и был прав. Именно колени и лоб Ивана Васильевича сделали эти углубления в камне, отшлифовали их.
Вздохнув, государь присел на одну из лавок, показал митрополиту на вторую:
– Не стой, разговор долгий будет.
Колычев понял, что попал в тайную молельную комнату государя, которую тот старательно оберегал от чужих глаз. Немногие сподобились хоть глазком заглянуть сюда. Разве что Малюта Скуратов, которому Иван слепо доверял, да еще пара самых близких его приспешников.
«Какая честь!» – усмехнулся про себя Филипп и почему-то подумал, бывал ли здесь Федор Басманов. Сам же подивился: к чему это знать?
Иван Васильевич был настроен на серьезный разговор, он вдруг встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, и снова уселся с тяжелым вздохом. А в голову Филиппа все лезли ненужные мысли, вроде той, что если снаружи дверь чем подпереть, то здесь найдешь свой конец, и никто не узнает. Митрополит обругал сам себя, о том ли мыслит?! Негоже царю уподобляться, который и куста боится, в вечном страхе живет, то и дело по сторонам оглядывается. Как раз об этом он хотел поговорить с государем, мол, негоже бояться своих людей, никто зла государю не желает. Если бы понял Иван Васильевич, глядишь, и распрямились бы его плечи, перестали шнырять по сторонам глаза, которые, как у вора на торге, так и бегают…
Но царь желал говорить сам.
– Ты, владыка, об инквизиции слыхал?
«Господи, неужто и этого боится?!» – мысленно ахнул митрополит.
– Да, но это далеко, в Испании. Нам не грозит, у нас такой ереси нет.
Думал, что успокоит, но просчитался.
– А надо, чтобы была! – Глаза государя почти безумно сверкнули, он даже встал от волнения.
– Зачем?! – ужаснулся Филипп.
– Ты не понимаешь! Не понимаешь! – Было видно, что Ивана Васильевича до глубины души тревожит этот разговор. У митрополита мелькнула нехорошая мысль, что царь точно одержимый…
Тот словно в подтверждение подозрений принялся бегать по комнатке, насколько позволяли ее размеры и его рост, потом встал на колени перед образами и долго молился, кладя земные поклоны. Стук его лба о камень пола настолько поразил Филиппа, что тот даже забыл об иезуитах. Зато не забыл государь. Отбив многое число поклонов, он обернулся к митрополиту:
– Благослови, владыка.
Тот привычно протянул руку перекрестить, думая совсем о другом: что последует за этой искренней, как видно, молитвой?
Иван Васильевич вдруг принялся рассказывать митрополиту о короле Испании Филиппе, о святой инквизиции, о кострах, на которых пылали еретики Европы, о необычном дворце Эскориале, который испанский правитель строит для себя… Многое Филипп знал и без государя, но слушал все же со вниманием, искренне не понимая, при чем здесь Москва.
Наконец, казалось, царь устал от собственных речей, он тяжело присел на лавку и вдруг объявил:
– Я такое же у себя хотел сделать, да никто не понял!
Вот тут пришло время митрополиту ахнуть, он наконец осознал, что та самая проклятая опричнина, которую так боятся все русские люди, и есть попытка государя по-своему навести порядок на манер иезуитов! Не удержавшись, осенил себя широким крестом:
– Господи, спаси! Государь, да к чему нам-то инквизиция?!
– Вот и ты туда же! – сокрушенно воскликнул Иван Васильевич. – Я хотел в Слободе монастырь создать, чтоб пример всем показать. И создам! Молитвой жили, посты держали, ни одной службы не пропустили… Строгости такие никому не понравились…
Филипп сидел, вытаращив глаза на государя. Ужасы Александровской слободы он называет обителью?! Пока митрополит думал, что ответить, Иван Васильевич продолжал убеждать его в необходимости создания обители как примера для подражания. Наконец Филипп собрался с мыслями и в ответ принялся рассказывать о житье-бытье в Соловецком монастыре, о том, как трудно давалось восстановление монастырского хозяйства после большого пожара, как тяжело растить хлеб на скудных соловецких землях, как работают старцы в поле, на прудах, на кирпичном заводе, в хлебопекарне… Остановил его взгляд государя. Увлекшись рассказом о своей обители, Филипп не заметил все больше проявлявшегося раздражения на лице Ивана Васильевича.
Выражение лица царя заставило митрополита замолчать. Иван Васильевич уже не прятал своего недовольства:
– Не о том речь ведешь! Пашни, кирпичи, квас в бочках… Для этого холопы есть! Я о душах пекусь, о вере.