Филипп попробовал возразить, что у души есть тело, которое того же хлеба требует, что за земными делами старцы и иноки не забывают служб и постов, только хорошо понимают, что без земных забот жить невозможно. Государь не слушал, он все больше и больше раздражался от непонимания митрополита.
Первая беседа в тайной комнате не получилась, они разговаривали как глухой со слепым. Разошлись недовольные друг другом и этим непониманием.
Еще не раз разговаривали государь с митрополитом, теперь уже не в той маленькой комнатке, но все равно с глазу на глаз. Снова и снова Иван Васильевич пытался объяснить, что опричнина нужна для примера другим, а Филипп пытался открыть ему глаза на убийства и кровопролитие, которые творятся его именем.
– Что ты мне глаза убийствами изменников колешь?! Верно, убивали, что еще с ними делать?
Однажды Филипп ужаснулся тому, какая неразбериха творится в голове у Ивана Васильевича. Государь заявил, что не позволяет погребать казненных и велит делить трупы на части, чтобы погубить и их души. На вопрос о том, что будет с душами безвинных, чью кровь проливают опричники, Иван Васильевич пожал плечами:
– Ежели безвинны, то в рай попадут.
– А на кого грех падет из-за безвинно загубленных душ?
Иван Васильевич вдруг прищурил глаза и поинтересовался, как же Господь допускает казни, если люди безвинны? Митрополит едва нашелся что ответить, в его собственной голове крутилась мысль о том, за что Господь допускает такого государя на Руси? Сколь грешны люди, если такие мысли у их правителя! После разговора долго сам стоял перед образами, пытаясь понять, что делать. Губы шептали молитву, душа просила Всевышнего о помощи, а мысли упорно возвращались к услышанному.
Иногда казалось, что царь творит кровавый разор по подсказке злых советчиков. Но это заблуждение разрушал сам Иван Васильевич, с горящими глазами объясняющий митрополиту красоту единовластия, когда все, абсолютно все подчинено воле одного, Богом данного правителя, когда этот правитель волен в жизни и смерти подданных, волен распоряжаться не только их телами, но и душами. Государь не мог понять, почему Филипп не видит этой красоты, почему не понимает ее сути. Он грозен и кровав? Но ведь и милостив же к тем, кто придется по душе в какой-то миг! И способен к раскаянию, к покаянию, к скорби… иногда… Ему судья только сам Господь и никто другой! А вокруг то и дело находятся такие, как Курбский, что смеют осуждать!
Разговаривать становилось с каждым разом все труднее, но все же эти беседы целый год удерживали Ивана Васильевича от кровавых разгулов. В Москве стояла почти тишина, и всем казалось, что так и будет.
Только сам Филипп понимал, что все меньше и меньше слушает его государь, что все чаще отмахивается от наставлений и душевных бесед. А еще митрополит чувствовал, что внутри опричного братства под боком у царя зреет что-то очень нехорошее.
Митрополит посылал наказы монастырям, чтоб молились за государя, который воюет за святую церковь против Литвы и Ливонии, где уже свила себе гнездо ересь. И одновременно все больше понимал, что не удержит Ивана Васильевича от новых кровавых оргий, что не одной Ливонии достанется… Все чаще взгляд митрополита с тоской устремлялся в сторону севера, туда, где находилась его дорогая Соловецкая обитель…
На Татьянин день погода стояла непонятная, а ведь на него по солнышку гадали, каким весна да лето будут. Но с утра вроде светило солнце, к середине дня невесть откуда налетели тучи, даже чуть присыпало, а это к дождливому лету, но потом снова пригрело…
Москвичам было даже не до примет, в Кремле снова творилось что-то необычное. Забеспокоились люди, заволновались. Но нашлись и те, кто все разузнал. Государь решил покинуть Кремль, только на сей раз направлялся в свой новый дворец, против Ризположенских ворот. Дворец необычный, высится, точно крепость какая неприступная. А к чему от своего народа городиться?
Арбатский замок был и впрямь мощным – вокруг стена на сажень от земли из тесаного камня и еще на две сажени выше из кирпичей. Узкие бойницы. Ворота, что к Кремлю, окованы железом, сторожат их львы, вместо глаз зеркала вставлены, раскрытые пасти так и ярятся на земских. Наверху на шпилях черные фигуры орлов с двумя головами. Увидев таких впервые, какой-то ребенок заплакал навзрыд. Мать пыталась успокоить дитя, отвернуть от страшилищ, но тот все оборачивался, показывал ручонкой на невиданное. Ребенок, что с него возьмешь…
Но и многие взрослые проклинали новый дворец. Что в нем радости? Куда лучше было, когда государь собор Покрова на Рву строил – душа пела от неземной красоты. Так ведь строителя того никто более не видал, слухи ходили, что то ли ослепили Барму, то ли и вовсе казнили. За что? А ни за что, просто чтобы больше другого такого не построил! Арбатский дворец стоил так дорого, что нашлось немало тех, кто клял его и желал сгореть. Узнав об этом проклятии земских, Иван Васильевич разозлился и обещал, что устроит такой пожар, какой земские не скоро смогут потушить!
И все равно облегченно вздыхала Москва, уж лучше пусть государь с места на место переезжает, чем со своими кромешниками по улицам и весям мотается и казнит людишек без разбора. Не знала столица, что кромешный ад, по сути, еще и не начинался, все впереди…
Но и там государь прожил недолго, ему больше по сердцу была Александровская слобода. Если честно, то и москвичам тоже больше нравилось, когда царь жил там. В Слободе тоже строили, и это тоже требовало больших денег. Но вместе с государем туда убралось большинство кромешников, а уж их-то людям хотелось видеть меньше всего.
Самые отчаянные меж собой ворчали: зачем государю столько дворцов-крепостей? Кого боится? Помимо Кремля и Александровской слободы выстроил вот этот Арбатский дворец, укрепил дворец в Коломне, еще и в Вологду ездил тоже замок строить. Маленькое сельцо превращалось в настоящий город с каменным замком, стенами, рвами и церквями… К чему? – гадали люди.
В остальном зима прошла относительно спокойно, кромешники вроде как одумались, погромов и беспричинных казней почти не было. Власий усмехался: много ли русскому человеку надо? Не убивают ни за что, и тому рад. Сильно, до зубовного скрежета хотелось справедливости, если уж казнят, так хоть за дело. Хотелось, чтобы установились какие-никакие порядки и их не нарушали по своей воле страшные люди с собачьими головами и метлами у седел.
Но далеко в Польше уже зрел заговор, который тяжело откликнется на Земле Русской. От коварства нет защиты, когда оно становится очевидным, обычно бывает уже поздно.
К чему утруждать себя многими трудами по ослаблению Московии, если достаточно понять нрав нынешнего ее правителя – так рассуждали польский король Сигизмунд Август и литовец Ходкевич. Когда-то из Литвы в Московию бежало множество князей, они стали верно служить великому князю Иоанну, деду нынешнего. Но времена изменились, и не в лучшую для Москвы сторону. Теперь более привлекательной стала служба в Литве. У царя Ивана, как бы он себя там ни называл, стало слишком опасно, в любую минуту можно попасть в опалу и в лучшем случае угодить в монастырь, а в худшем – на дыбу и плаху.