Из писем своего дворецкого графиня уже знала о трагедии, приключившейся с ее добрыми соседями, и о том, что в ее доме гостит родственник и наследник Мещерских, у которого сгорел собственный дом на Пречистенке. Всеобщее горе сплотило людей. В уцелевших домах получали приют не только родственники и соседи, но и вовсе незнакомые люди, поэтому Прасковья Игнатьевна отнеслась с пониманием к поступку Макара Силыча и не слишком занималась мыслями о гостившем у нее князе. Она даже не рассчитывала коротко с ним знакомиться, но вышло иначе.
Стоило саням подкатить к крыльцу ее московского особняка, как Илья Романович выскочил из дома, в чем был, налегке, и по русскому обычаю поклонился в пояс. Так крестьяне кланялись ему в Тихих Заводях, когда он приезжал из Москвы, и при этом подносили хлеб-соль, со словами: «Заждались мы тебя, батюшка. Будь к нам милостив, к своим детям…» Правда, каравая у Ильи Романовича не было, но случись он под рукой, князь непременно прихватил бы и его, чтобы встретить хозяйку.
— Здравствуй, матушка Прасковья Игнатьевна! — воскликнул он так горячо и сердечно, что сам почувствовал фальшь. — Заждались мы тебя нынче с Макар Силычем, а ты все не едешь да не едешь…
— Разве мы с вами знакомы? — озадачилась графиня.
— Почитай, что знакомы, — не моргнув глазом, заверил князь. — Владимир Ардальонович был мне добрым приятелем.
— Вы знали моего мужа? — еще больше удивилась Прасковья Игнатьевна, роясь в воспоминаниях и никак не узнавая этого кривляющегося человека.
— Кто же его не знал, сердечного? — Князь скривил рот скорбной подковкой. — В молодые годы вместе покучивали. Да что это мы с тобой стоим, матушка? В ногах правды нет, изволь в дом пожаловать. В честь тебя фейерверки зажжем!
Насчет фейерверков Белозерский врал, впрочем, как и насчет всего остального. Никогда он не был знаком с графом Шуваловым и, будучи младше его лет на пятнадцать, никак не мог вместе с ним покучивать в молодости. Все, что князь знал о покойном супруге графини, он подробно выспросил у дворецкого. Считая себя достаточно вооруженным для долгой и пространной лжи, Илья Романович даже рассказал за столом анекдот о том, как они с Владимиром Ардальоновичем на петушиных боях поставили на разных петухов, Гектора и Ахилла, и что из этого вышло.
— Победил-то Ахилл, да мы с графом в ту пору так упились, что поутру проснулись в каком-то хлеву, — со вкусом рассказывал князь, щедрой рукой наливая себе очередной бокал токайского. — И я никак не мог вспомнить, на кого ставил. Я и в мифе-то, матушка, не помню, кто кого одолел, Гектор Ахилла или Ахилл Гектора? — При этом князь игриво подмигнул графине, словно предлагая ей разделить его веселье. — Супруг твой Владимир Ардальонович заверил меня, что я ставил на Гектора, и попросил расчет. Я поверил ему, как благородному человеку. Ну, значит, рассчитались. А после слуга мой Архип и говорит: «Ты, батюшка князь, на Ахилла ставил, а оне слукавили». Так-то, матушка, — заключил Белозерский, погрозив графине пальцем, — надул меня твой супруг! Должок, значит, за покойничком!
Вероятно, он ожидал, что Прасковья Игнатьевна бросится за кошельком и расплатится с ним серебряными рублями, чтобы отмыть честное имя супруга, или по крайней мере смутится и начнет оправдывать покойного мужа. Но графиня повела себя иначе. Она уже поняла, с кем имеет дело, а с людьми подобного рода у нее был разговор короткий.
— Извольте извиниться, милостивый государь, — процедила Прасковья Игнатьевна сквозь зубы, отшвыривая прочь салфетку. К обеду она едва прикоснулась.
— В чем извиниться-то? — пожал плечами князь. — Разве только в прямодушии своем да в простоте?
— В том, что оклеветали честного человека, трижды солгав!
— Ну, знаешь ли… — начал было Илья Романович, но Прасковья Игнатьевна не дала ему договорить.
— Во-первых, мой муж никогда не напивался пьян, и тому свидетелей — вся Москва, — начала она ледяным голосом, меряя князя таким жутким взглядом, что тот слегка протрезвел. — Во-вторых, он не выносил петушиных боев из-за своей сердечной ранимости, которая также известна всем. Ну и в-третьих, он никогда не бился об заклад и осуждал тех, кто этим грешит!
— Да ладно, будет тебе, матушка, к чему так кипятиться! — попытался смягчить ее Белозерский. — Шуток, что ли, не понимаешь? Хотел развеселить тебя анекдотцем, а ты сразу на дыбы! Выпьем мировую?
Графиня уже встала из-за стола и, пронзив князя взглядом василиска, отчеканила:
— Впредь попрошу анекдотов при мне не рассказывать! — И вышла из гостиной, даже спиной выражая крайнее возмущение.
Вскоре Прасковья Игнатьевна убедилась, что французы вовсе не были повинны в безобразном пьянстве Макара Силыча. Дворецкого спаивал князь, он же науськивал его, пьяного, на дворовых людей, приговаривая: «Скотов надо держать в узде, а ты с ними запанибрата, дурень! Смотри, коли их не бить, то если не зарежут, так ограбят!» Она быстро прибрала дом к рукам, показав, что не зря всю жизнь слыла рачительной хозяйкой. Дворецкого посадила под замок на хлеб и воду, велела читать Евангелие и вызывала к себе каждое утро, требуя пересказа прочитанного. Искалеченного Вилимку показала лучшим докторам, которых только нашла в погорелой столице, и мальчик скоро пошел на поправку. От гостя своего, князя Белозерского и его молодого слуги, сильно смахивающего на разбойника, Прасковья Игнатьевна избавилась довольно просто. Убедившись, что гостевой флигель Мещерских полностью восстановлен, графиня, не терпевшая намеков и преамбул, прямо спросила:
— Не пора ли вам, князюшка, и честь знать? Погостили у меня вы достаточно, пустословием вашим я вполне насытилась. Переезжайте с богом и постарайтесь не надоедать мне глупыми визитами!
— Эх, зря ты со мной эдаким манером! — то ли укорил, то ли пригрозил на прощание Белозерский. — А ведь я к тебе с чистой душой и добрым сердцем… Обидно слышать, как ты меня трактуешь!
Однако в тот же день съехал.
Графиня могла только сетовать на провидение, вырвавшее с корнем добрый род Мещерских и посеявшее на их месте за соседским забором неистребимый сорняк, бесцеремонный и наглый, способный задушить все живое и полезное.
Многие в ту пору завидовали Шуваловым, не только не потерявшим своего добра, но еще и нажившим кое-что от постоя французского генерала. Прасковья Игнатьевна, с одной стороны, радовалась такому повороту фортуны, а с другой — была сильно насторожена, потому что ничего просто так, задаром, ей в жизни не давалось. У нее было предчувствие, что все это везение неспроста и обязательно настанет час расплаты, а предчувствия редко ее обманывали. И вот в крещенские морозы она получила письмо от Евгения. Вернее не письмо, а так, записочку, писанную по-французски, сдержанно и коротко, так же, как сдержанно и коротко она дарила его своими ласками. «Маман, — говорилось в записке, — я ранен. Нахожусь в госпитале, в Смоленске. Скоро буду домой. Ваш сын Евгений».
Получив весточку от сына, графиня Шувалова сказала себе: «Вот и наступил мой час покаянный!» Она не плакала со дня похорон мужа, а тут слезы вдруг сами полились.