— Да ничего такого, только район уж больно…
— Что?
— Да ничего, только… хулиганский район больно.
— Мы ненадолго.
— Да хорошо бы. А если надолго, так, пожалуй, костей не соберешь…
«Давай за них, давай за нас», — шептал в приемнике солист группы «Любэ», и Инна решила, что, если вернется живой, непременно выпьет — за них и за нас, за себя и за группу «Любэ».
Жаль, что нельзя пойти в ресторан — Катю одну не бросишь и с собой не поведешь! — а ей вдруг так захотелось бездумной и аппетитной ресторанной вольницы, когда вся окружающая обстановка всего лишь на час, а дальше жизнь опять помчится вперед, а здесь вдруг как будто перерыв, тайм-аут, большая перемена.
Зазвонил телефон, Инна вздрогнула. Ее телефон так не звонил, у него был совсем другой голос.
— Але, — солидно сказал Осип. — Нет, я на работе. Едем тут с начальницей… в одно место. Да ты не знаешь. Передам.
Он перевел взгляд на Инну и сказал:
— Это моя сестра. Передавала тебе привет, Инна Васильна.
— Спасибо.
Инна никогда не слышала, чтобы Осипу на мобильный звонила сестра. Она никогда не слышала, чтобы мобильник у Осипа вообще звонил. Ей казалось, что звонит ему только она одна, да и то очень редко, потому что они со своим водителем почти не расставались.
— Только на этот раз я с тобой пойду, — заявил Осип мрачно и решительно. — Одну не пущу.
— Посмотрим.
— Не посмотрим, а пойду. Что с тобой такое сделалось, Инна Васильна?..
— А что такое со мной?
— Ничего не говоришь, глядишь в сторону, меня не слушаешь. Я тебе давеча сказал, что мне денег надо, машину чинить. А ты что?
— А что я?
— А ты дала и даже не спросила, чего я чинить собираюсь! А вдруг я того… может, присвоить хочу или что!..
Тут Инна захохотала — это был такой свой, родной, привычный, любимый Осип, которого никак невозможно, глупо и оскорбительно подозревать, и стыдно ей стало, и неловко, и она едва удержалась, чтобы не кинуться ему на шею с объятиями.
— Приехали. Вот твоя Чернышевского, пятнадцать.
Домик был двухэтажный, когда-то желтый, нынче весь в оспинах облупившейся краски, словно попавший под обстрел. Крошечный палисадничек. Инну всегда изумляло, ну почему, почему такой крошечный?! Почему не большой роскошный двор? Или в Сибири, как на островах Хонсю и Кюсю, земля нынче на вес золота?
Подъездная дверь, болтавшаяся на одной петле, покачивалась туда-сюда, а за ней была непроглядная темень. Такая, что Инне опять вспомнилась черная кошка в темной комнате и то, что ее непременно надо найти.
— Осип Савельич, ты остаешься в машине.
— Ты, Инна Васильевна, совсем с ума сошла.
— Я не сошла, — возразила она с досадой. Как правило, Осип железно соблюдал субординацию, несмотря на то что был членом семьи и ему многое было позволено, многое, если не все, а тут вдруг он про субординацию позабыл.
Осторожнее, предупредил визгливый и верткий инстинкт самосохранения. Осторожнее, тебе нельзя расслабляться. Тебе нельзя никому верить. Ты одна на свете. Вокруг враги. И свое первое правило — никого и ничего не бояться — засунь подальше и не вытаскивай!
— Осип Савельич, я пойду одна.
— Да что там у тебя такое?! Свидание, что ли?! Так мне до твоего свидания дела нету, я только провожу тебя для порядка и в машину вернусь.
Ах, если бы она могла ему поверить! Если бы она точно знала, что в подъездной темноте он не выстрелит ей в голову, прямо в висок, в хрупкие и тонкие кости, которые ничего не могут защитить!
— Нет. А вдруг придется… быстро уехать, а ты не будешь готов? Станешь дверь отпирать, машину заводить и так далее! Так что оставайся в машине, Осип Савельич!
— Не останусь я, — пробормотал он таким тоном, что Инна поняла — останется.
Теперь, главное, ничего не пропустить, все заметить, все разглядеть, не прошляпить опасность, не дать противнику ни секунды форы, даже если этот противник… Осип.
Хорошо бы у нее был пистолет.
Она вышла из машины и зачем-то натянула перчатки. Хотелось бы знать, какой этаж, первый или второй?
— Осип Савельич, жди меня, никуда не уезжай, смотри в оба, понял?
Она произнесла все это только потому, что ей было страшно, страшно, как никогда в жизни.
Дверь болталась, поскрипывала на петлях. Мотор «Вольво» весело и победно урчал, как только что пообедавший тигр.
У нее быстрая машина. В случае чего она увезет Инну и спасет ее.
Только быстрая машина служит именно Осипу, а не ей. Осип заставляет «Вольво» служить Инне, а без него это никакой не только что пообедавший тигр, а просто куча полированного железа.
Никогда в жизни ей не было так страшно.
Что она сделает, когда увидит перед собой высокого костлявого человека в подвернутых тренировочных штанах, тельняшке, с лысым, словно грубо вылепленным из бордового пластилина черепом, — Захара Юпшна? Именно так она его себе представляла. О чем она его спросит — это вы утонули в Заболоцке три с лишним года назад? Это вы утопили Георгия Мурзина? Зачем вы написали про маньяка? Кто убил губернатора Мухина и его жену? Вы знаете, да?
Она и не подозревала, насколько близко подошла к разгадке.
Так близко, что человек, издалека завидевший красную блестящую машину, понял, что дело плохо.
«Явка провалилась» — красная герань на подоконнике.
«Все чисто» — белая тряпка на веревке.
Эта машина означала — явка провалилась.
Что делать? Убить ее в квартире или в подъезде — значит навлечь на себя подозрения. Убить на улице — опасно. Потом окажется, что какой-нибудь идиот в это время непременно прогуливался с собакой, или таращился в окно, или доставал из-за рамы сало — видел, слышал, запомнил.
Нет. Надо ждать.
Выпустить ее отсюда нельзя.
Его била дрожь — от холода и ненависти.
Она не должна была добраться и все-таки добралась — почти! Хорошо, что в самый последний момент он увидел красную машину, сигнализировавшую об опасности!
Не сбиваясь с привычного и уверенного шага, он повернул за угол, оказался в темном и убогом дворе, за какими-то помойными ящиками, быстро перебежал открытое пространство, залитое жидким лунным светом, и выглянул.
Машина стояла, а ее нигде не было видно — значит, уже зашла в подъезд.
Отсюда до подъезда и дорожки довольно далеко, а стрелять надо наверняка, так, чтобы она не подняла шума.
Пистолет — символ его личной неограниченной власти, гораздо более неограниченной, чем власть какого-то там губернатора, — был с ним, как всегда. Он любовно вытащил его, ласково погладил и снял с предохранителя. С этим пистолетом он — центр и средоточие вселенной. У него в руках жизнь и смерть. Как бог, он может карать и миловать, казнить, пытать. Люди перестают быть людьми, как только он показывает им пистолет. Глаза становятся бессмысленными и дрожащими, как студень, и он чувствует, знает, что победил! Сразу, с первой секунды, — победил.