И без всяких церемоний он усаживается, как я имел честь сообщить вашему высокопреосвященству, на углу улицы Сент-Антуан и улицы Тампль, в самом многолюдном месте Парижа, снимает сначала те штаны, что сверху, потом те, что внизу, отдает их Ивранду и надевает свои. Я появился в эту минуту и пригласил Ракана завтракать. Он сначала отказался, говоря, что поднялся так рано из-за очень важного дела. Но когда он хотел вспомнить, что же это за дело, то так и не смог. Лишь в конце нашего завтрака он вдруг ударил себя по лбу.
«Ну вот, — сказал он, — я вспомнил, что должен был сделать».
— И что же ему нужно было сделать? — спросил кардинал, испытывая, как всегда, огромное удовольствие от рассказа Буаробера.
— Он должен был справиться о здоровье госпожи маркизы де Рамбуйе: после несчастного случая с маркизом Пизани она заболела лихорадкой.
— В самом деле, — сказал кардинал, — я слышал от моей племянницы, что маркиза очень больна; вы мне об этом напомнили, Лё Буа. Осведомитесь от моего имени о ее самочувствии, направляясь…
— Нет необходимости, монсеньер.
— Почему нет необходимости?
— Потому что она выздоровела.
— Выздоровела? А кто ее лечил?
— Вуатюр.
— Вот как! Он что же, стал врачом?
— Нет, монсеньер; но, как сейчас убедится ваше высокопреосвященство, чтобы исцелить от лихорадки, вовсе не надо быть врачом.
— Как так?
— Надо всего-навсего иметь двух медведей.
— Как двух медведей? — да, наш друг Вуатюр слышал где-то, что можно излечить больного лихорадкой, вызван у него сильное удивление, и, блуждая по улицам, раздумывал, чем бы он мог удивить госпожу де Рамбуйе, как вдруг встретил двух савояров с медведями.
«О, черт возьми! — сказал он. — Это-то мне и нужно». Он привел всех — савояров и зверей — в особняк Рамбуйе.
Маркиза сидела у огня, отгородившись от остальной комнаты ширмой. Вуатюр входит на цыпочках, ставит возле ширмы два стула и усаживает на них медведей. Госпожа де Рамбуйе слышит за спиной чье-то дыхание, оборачивается и видит у себя над головой две ворчащие морды. Она чуть не умерла со страху, но лихорадка прекратилась.
— О, превосходная история! — сказал кардинал. — Как вы думаете, Мюло?
— Я думаю, что в глазах Господа все средства хороши, — отвечал священник, расчувствовавшийся от вина, — если у человека на совести нет никаких грехов.
— Боже, опять моралистская жвачка! И в какую скверную компанию помещаете вы Бога — вместе с Вуатюром, савоярами, двумя медведями, и все это в доме маркизы де Рамбуйе.
— Бог всюду, — сказал священник, блаженно поднимая глаза и стакан к небу. — Но вы, монсеньер, не верите в Бога!
— Как это я не верю в Бога?! — воскликнул кардинал.
— Уж не скажете ли вы мне, что сейчас в него верите? — спросил аббат, устремив на кардинала свои черные глазки, озаренные его пылающим носом.
— Разумеется, я в него верю!
— Да полно вам — во время последней исповеди вы признались, что не верите в него.
— Ла Фолон, Лё Буа! — воскликнул, смеясь, кардинал. — Не верьте ни слову из того, что говорит Мюло. Он настолько пьян, что пугает мою исповедь с судом своей совести. Вы закончили, Ла Фолон?
— Заканчиваю, монсеньер.
— Хорошо. Когда закончите, прочтите нам послеобеденную молитву и оставьте нас. Я должен дать Лё Буа секретное поручение.
— А я, монсеньер, — сказал Лё Буа, — хочу обратиться к вам с ходатайством.
— Еще один покровительствуемый!
— Нет, монсеньер, покровительствуемая.
— Лё Буа, Лё Буа! Ты на ложном пути, друг мой.
— О, монсеньер, ей семьдесят лет!
— И чем занимается твоя подопечная?
— Сочиняет стихи, монсеньер.
— Стихи?
— Да, и к тому же превосходные! Не угодно ли вам послушать?
— Нет; это усыпит Мюло и вызовет несварение желудка у Ла Фолона.
— Всего четыре строчки.
— Ну, четыре — это не опасно.
— Вот, монсеньер, — сказал Буаробер, показывая кардиналу гравюру с изображением Жанны д’Арк, положенную им при входе на кресло.
— Но это гравюра, — сказал кардинал, — а ты говорил мне о стихах.
— Прочтите то, что написано под гравюрой, монсеньер.
— А, хорошо.
И кардинал прочел четыре строки:
Как примирить, скажи, о Дена Пресвятая,
Твой кроткий взор с мечом, что грозной сечи ждет?
Глазами нежными Отчизну я ласкаю,
А меч мой яростный Свободу ей несет!
— Нет, каково! — произнес кардинал и прочитал их еще раз. — Эти стихи очень хороши. Мысль выражена гордо и сильно. Чьи они?
— Прочтите имя автора внизу, монсеньер.
— Мари Ле Жар, девица де Гурне. Как! — воскликнул кардинал, — эти стихи написала мадемуазель де Гурне?
— Да, мадемуазель де Гурне, монсеньер.
— Мадемуазель де Гурне, написавшая книгу под названием «Тень»?
— Написавшая книгу под названием «Тень».
— Я именно к ней хотел послать тебя, Лё Буа.
— Ну вот, как все сошлось!
— Возьми мою карету и поезжай за ней.
— Несчастный! — вмешался Мюло. — В этих разъездах за своими незадачливыми поэтами он загонит коней монсеньера!
— Аббат, — возразил Буаробер, — если бы Господь создал коней монсеньера, чтобы они отдыхали, он сделал бы их канониками Сент-Шапель.
— Ну, на этот раз вам досталось, дружище, — со смехом сказал Ришелье, в то время как Мюло заворчал, не найдя что ответить.
— Но пусть духовник монсеньера успокоится…
— Я не духовник монсеньера! — раздраженно крикнул Мюло.
— … ибо девица де Гурне здесь, — сказал Буаробер.
— Как! Девица де Гурне здесь? — переспросвл кардинал.
— Да, поскольку я рассчитывал сегодня утром попросить его высокопреосвященство оказать ей милость и, зная доброту его высокопреосвященства, был уверен, что эта милость будет сказана, я передал мадемуазель, чтобы сна была у монсеньера между десятью и половиной одиннадцатого, так что она, видимо, уже ждет.
— Лё Буа, ты драгоценный человек. Итак, аббат, еще стаканчик нюи, итак, Ла Фолон, еще ложечку этого варенья — и можете произнести вашу молитву. Не надо заставлять ждать мадемуазель де Гурне: она девица благородная и названая дочь Монтеня.
Ла Фолон блаженно сложил руки на животе и набожно возвел глаза к небу.
— Господи Боже наш, — сказал он, — окажи нам милость: помоги хорошо переварить отличный завтрак, который мы так хорошо съели.