Это кардинал называл послеобеденной молитвой Ла Фолона.
— А теперь, господа, — сказал он, — оставьте меня. Ла Фолон и Мюло поднялись — первый с восхищенным лицом, второй с недовольным — и направились к двери. Ла Фолон не шел, а катился, приговаривая:
— Решительно, хорошо завтракают у его высокопреосвященства!
Мюло пошатывался, словно Силен, и, воздевая руки к небу, бормотал:
— Кардинал, не верящий в Бога! Мерзость запустения!
Что касается Буаробера, то он, радуясь, что может сообщить хорошую новость своей подопечной, первым покинул кабинет его высокопреосвященства.
Кардинал на мгновение остался один. Но как ни кратко было это мгновение, его оказалось достаточно, чтобы угловатое лицо, бледный лоб и задумчивый взгляд кардинала обрели обычную строгость.
— Листок существует, — прошептал он. — Сюлли знает, у кого он находится. О, я тоже это узнаю!
Но вот он увидел, что возвращается Буаробер, держа за руку девицу де Гурне, и улыбка, нечастая гостья на этом мрачном лице, пробежала по его губам.
Мадемуазель де Гурне была, как мы говорили, старая дева, родившаяся примерно в середине ХУI столетия. Она происходила из хорошей пикардийской семьи.
В девятнадцатилетнем возрасте она прочла «Опыты» Монтеня и, очарованная ими, пожелала познакомиться с автором.
Как раз в это время Монтень приехал в Париж. Она тут же узнала его адрес и послала ему приветственное письмо, в котором выразила уважение к нему и его книге.
Монтень, приехавший к ней на следующий день, нашел ее столь юной и восторженной, что предложил ей привязанность и союз отца и дочери; она приняла это предложение с благодарностью.
С того дня она стала добавлять к своей подписи слова «приемная дочь Монтеня».
Как мы видели, она писала неплохие стихи. Но эти стихи не могли ее прокормить, и она пребывала почти в нищете, когда Буаробер — его называли «заступником бедствующих муз», — узнав о ее тяжелом положении, решил представить поэтессу кардиналу де Ришелье.
Буаробер настолько хорошо знал свое влияние на кардинала, что говорил: «Я не желаю ничего большего, как быть на том свете в таких же отношениях с Господом нашим Иисусом Христом, в каких я нахожусь на этом свете с монсеньером кардиналом».
Буаробер без малейших колебаний пригласил свою подопечную на Королевскую площадь и по странной игре случая назначил ей встречу в приемной его высокопреосвященства в тот самый день и час, когда кардинал собирался послать его за ней.
Таким образом, бедная старая дева была уже на месте, будто ловкая просительница, предвосхитившая желание кардинала.
Он встретил ее, как мы уже говорили, с улыбкой и, зная литературный Париж как свои пять пальцев, сделал ей комплимент, целиком составленный из необычных слов ее давней книги «Тень».
Но она, не смущаясь, ответила:
— Вы смеетесь над бедной старухой; но смейтесь, смейтесь: вы великий гений, и разве не должен весь мир развлекать вас?
Кардинал, удивленный этим присутствием духа и тронутый этим смирением, извинился перед ней и, повернувшись к Буароберу, спросил:
— Ну, Лё Буа, что, по-твоему, должны мы сделать для мадемуазель де Гурне?
— Не мне ставить пределы великодушию вашего высокопреосвященства, — с поклоном ответил Буаробер.
— Хорошо, — произнес кардинал, — я даю ей пенсию в двести экю.
В ту пору это было немало, тем более для одинокой старой девы. Двести экю составляли тогда тысячу двести ливров, а тысяча двести тогдашних ливров равнялась четырем-пяти тысячам нынешних франков.
Девица де Гурне хотела с поклоном поблагодарить за эту милость, но Буаробер, недовольный этим и не желавший, чтобы кардинал отделался так легко, остановил ее на первом слове.
— Монсеньер сказал «двести экю»? — спросил он.
— Да, — ответил кардинал.
— Этого достаточно для нее, монсеньер, и она вас благодарит. Но у мадемуазель де Гурне есть слуги.
— Ах, у нее есть слуги? — переспросил кардинал.
— Да, монсеньер понимает, что благородная девица не может сама себя обслуживать.
— Да, я понимаю; и какие же слуги у мадемуазель де Гурне? — спросил кардинал, заранее решивший, чтобы расположить к себе просительницу, соглашаться на все, что для нее попросит Буаробер.
— У нее есть мадемуазель Жамен, — отвечал тот.
— О, господин Буаробер! — пробормотала старая дева, считая, что он слишком свободно распоряжается благотворительностью кардинала.
— Не мешайте мне, не мешайте, — сказал Буаробер. — Я знаю его высокопреосвященство.
— А кто такая мадемуазель Жамен? — спросил кардинал.
— Побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
— Даю пятьдесят ливров в год для побочной дочери Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
Старуха хотела встать, но Буаробер велел ей снова сесть.
— С Амадисом Жаменом мы решили, — продолжал настойчивый ходатай, — и мадемуазель де Гурне благодарит вас от его имени. Но у нее есть еще душечка Пиайон.
— Кто такая душечка Пиайон? — спросил кардинал, в то время как бедная мадемуазель де Гурне делала Бауроберу отчаянные знаки, но тот не обращал на них ни малейшего внимания.
— Кто такая душечка Пиайон? Ваше высокопреосвященство не знакомы с душечкой Пиайон?
— Признаюсь, Лё Буа, нет.
— Это кошка мадемуазель де Гурне.
— Монсеньер! — воскликнула бедная девица. — Извините его, умоляю вас.
Кардинал сделал успокаивающий жест.
— Я даю душечке Пиайон пенсию в двадцать ливров при условии, что она будет получать лучшие потроха.
— О, она получит даже рубцы по-кански, если угодно вашему высокопреосвященству. И мадемуазель де Гурне благодарит вас, монсеньер, от имени душечки Пиайон, но…
— Как, Лё Буа, — спросил кардинал, не в силах удержаться от смеха, — есть еще «но»?
— Да, монсеньер. «Но» заключается в том, что душечка Пиайон только что окотилась.
— О! — произнесла смущенная девица де Гурне, сложив руки.
— Сколько котят? — спросил кардинал.
— Пять!
— Да ну? — сказал кардинал. — Душечка Пиайон плодовита. Но неважно, Буа, я добавляю по пистолю на каждого котенка.
— Вот теперь, мадемуазель де Гурне, — сказал в восхищении Буаробер, — я разрешаю вам поблагодарить его высокопреосвященство.
— Еще нет, еще нет, — сказал кардинал, — и вовсе не мадемуазель де Гурне должна меня благодарить; возможно, наоборот, это я должен буду сейчас благодарить ее.