В золотые времена античности она называлась Большая Аппиева, царица дорог, дорога в Элизий. Она была местом встреч при жизни и после смерти всего, что было роскошного, богатого и изысканного, прежде всего в самом городе.
На нее падали тени самых разнообразных деревьев, но чаще это были величественные кипарисы, в тени которых были укрыты живописные надгробья. Здесь могут встретиться могильники, повторявшие могильники по краям других дорог: Фламиниевой, Латинской. Римляне, у которых вкус к смерти был столь же распространен, как и сегодня у жителей Восточной Англии, а в Риме страсть к самоубийству во времена Тиберия, Калигулы и особенно Нерона превратилась в настоящую эпидемию, в те времена человек очень беспокоился о том месте, где опочиет его тело.
Крайне редко живущий мог переложить на своих потомков заботу о выборе участка для своей могилы. Это было особого рода удовольствием — самому распоряжаться поиском и следить за устройством своей могилы; поэтому на многих надгробиях, которые дошли до наших дней, можно увидеть всего две буквы: V.F. (Vivus fecit) или три: V.S.P. (Vivus cibi posuit), или три другие буквы: V.F.C., что означало: Vivus faciendum curavit [96] .
Как мы убедимся, для римлянина было крайне важно быть погребенным по религиозному обычаю, распространенному во времена Цицерона, когда как раз все верования римлян исчезали и когда один из авгуров, если верить этому поклоннику Тускулума, не мог без смеха смотреть на другого: одинокая душа, оторванная от усыпальницы, была обречена на сотню лет скитаний в Стиксе, прибиваясь то к одному его берегу, то к другому. Поэтому всякий, кто встречал на своем пути тело и не предавал его земле, совершал святотатство и мог искупить его, только принеся в жертву Церере поросенка.
Однако дело было не только в предании тела земле, но, скорее, в предании подобающем; смерть язычника, более приятная, нежели наша, представала перед взором умиравшего в эпоху Августа не тощим скелетом с большим лысым черепом, с пустыми орбитами и мрачной ухмылкой.
Нет, она была всего-навсего милой женщиной, бледной дочерью Сна и Ночи, с длинными распущенными волосами, с белоснежными руками, с ледяными объятиями, кем-то вроде неизвестного друга, который, когда его звали, выступал из темноты и тяжелой, медленной и молчаливой поступью подходил к умирающему, наклонялся над его изголовьем и одним своим смертельным поцелуем закрывал его глаза и губы. И вот тело застывало в молчании, безмолвии и бесчувственности, пока для него не начинал светить огонь костра, и, поглотив его, он отделял душу от плоти, превратившейся в пепел. Душа же превращалась в бога. Затем в новом боге, боге маны, ставшем для нас, живых, невидимым, подобно нашим привидениям, возобновлялись его привычки, вкусы, чувства и желания; возвращая, если так можно выразиться, себе свои чувства, он опять мог любить тех, кого любил, и ненавидеть тех, кого ненавидел.
Именно поэтому в склепе воина можно было найти его щит, меч и копья; в могиле женщины — ее украшения, бриллианты, золотые цепи и жемчужные ожерелья:· наконец, в могиле ребенка — самые дорогие ему игрушки, хлеб, фрукты, а на самом дне алебастровой вазы — несколько капель молока, выцеженного из материнской груди и не успевшего высохнуть.
И если расположение дома, в котором жил римлянин в продолжение своей недолгой жизни, было предметом его внимания и тщательного выбора, можно представить, какое огромное внимание он уделял очертанию, расположению, привлекательности местности, которая должна была более или менее соответствовать его обычаям, вкусам, желаниям — всем качествам своего нового дома, который должен был приютить его навеки. Потому что боги маны, боги домашние, были прикованы к своим могилам и больше всего хотели, чтобы им позволили попутешествовать. Некоторые были любителями сельской жизни, людьми простых нравов и буколического мироощущения. Другие — а таких было совсем немного — требовали, чтобы их помещали в гуще их садов, в их лесах, чтобы они проводили вечность в окружении нимф, фавнов и дриад, убаюканные тихим шелестом от легких дуновений ветерка, успокоенные журчанием многочисленных ручейков среди камней и разнеженные щебетанием птиц, скрывавшихся в листве деревьев.
Те, о ком мы говорим, были из числа философов и мудрецов, но остальные — а таких было великое множество, огромное большинство — нуждались в движении, оживлении и суматохе так же, как и первые — в тишине и спокойствии. Люди, которым была по душе суета, платили золотом за участки на обочинах дорог, по которым потоком двигались путешественники из всех стран, несущие в Европу новости Африки и Азии, — по Фламиниевой, Латинской и особенно по Аппиевой дороге; мало-помалу поток иссяк: но так была Аппиева дорога всеми любима в Риме, что со временем превратилась в одно из его предместий. Она вела в сторону Неаполя, через двойные ряды домов, напоминавших дворцы, и могил, больше похожих на памятники; так уж сложилась судьба божественных манов, которым повезло лежать вдоль Аппиевой дороги, что они не только видели всех проезжих, известных и неизвестных, не только подслушивали, что нового в Азии и Африке, но и вмешивались в разговор устами своих надгробий, на которых были выбиты эпитафии.
И поскольку души людей продолжали жить после их смерти, о чем мы уже говорили, вот снова человека скромного:
Я был, меня больше нет.
Вот вся моя жизнь и вся моя смерть.
Слова человека богатого:
Здесь покоится
СТАБИРИЙ
Он мог занимать должности во всех декуриях Рима, Но не захотел.
Благоговейный, мужественный, верный. Он пришел ни с чем: он оставил тридцать миллионов сестерциев.
И никогда не хотел внимать философам. Будь здоров и будь похожим на него.
Затем, чтобы привлечь еще больше внимания прохожих, Стабирий, человек богатый, выбил над своей эпитафией солнечный диск.
Человек образованный говорил:
Странник!
Что спешишь поскорее закончить дела!
Этот камень зовет повернуть в его сторону взгляд
И прочесть те слова, что на нем:
Здесь покоятся кости поэта
МАРКА ПАКУВИЯ,
Вот и все, что хотел я, чтобы ты знал.
Прощай!
Говорил человек осторожный:
Мое имя, рождение и происхождение,
Кем я был и кто я есть,
Я не раскрою никогда.
Нем навечно, щепотка пепла и костей, и все!
Пришедши ни с чем, возвратился, откуда пришел.
Мой удел и тебя ожидает. Прощай!
Человек, довольный всем:
Пока я жил в этом мире, я многое пережил.
Мой спектакль уже окончен, ваш окончится тоже.