Пройти сотню метров, внимательно разглядывая таблички с именами жильцов у дверей подъездов, и обнаружить среди них надпись «М. Жукотовская» оказалось делом нескольких минут. Только нажав кнопку звонка, я позволил себе вспомнить, как, вернувшись из Карродунума в Краков, нашел в кармане куртки второй, вернее, первый, изначальный портсигар, и содрогнуться — это сколько же теперь квартир у Мирры Жукотовской? Впрочем, дополнительная жилплощадь бедной художнице не повредит, а с ее мистической природой Мирра, не сомневаюсь, как-нибудь справится. Кто, если не она.
Механизм замка наконец многообещающе заскрежетал, я толкнул дверь, вошел в подъезд, поднялся на последний этаж — что Мирра живет на самом верху, это я действительно помнил. У входа в квартиру меня уже поджидал Арсений, невозмутимый и бесстрастный, как гвардеец у Букингемского дворца. Кивнул небрежно, как старому знакомому, зачем-то приложил палец к губам, отвел в цитрусовую гостиную и тут же куда-то исчез. А я понял, почему он просил меня хранить молчание: Мирра опять читала свои ужасные стихи.
— Возгордился дед Акимыч и опробовал пурген. Оголился, опростался, чем тебе не тилигент! Повозил говно по дому, присмотрелся — хорошо! В мир скользнул по колидору и в пространство дверь нашел. Задрыстал весь двор по крышу, ввысь взметнулись труханы. Проходил Амброзий мимо — тут и стренулись они. Посидели, попердели, вспомянули старину: ране всем-де хуй на рыло, а теперь еби муму. После речь зашла за жизню, разобрались, кто мудак. Лобызнулись и взупрели, и полезли на чердак.
Она сидела в углу, пристроив на коленях планшет, и рисовала портрет немолодой дамы с приятным лошадиным лицом, расположившейся в кресле напротив. Как я понял, декламация матерных стихов была неотъемлемой частью художественного процесса. Еще несколько человек, присутствовавших в гостиной, все как один хранили благоговейное молчание, до белизны сомкнув пальцы на тонких ножках бокалов. На их лицах не было и тени улыбки.
— После вылезли на крышу, чтоб посрать на дымоход, а оттель пошли на речку, чтоб пропернуть бездну вод. Срали, бздели, киш кишмилась, жизня плещет без конца! И с лихвой говна осталось, чтоб порадовать мальца.
На этой оптимистической ноте Мирра наконец заткнулась, сунула за ухо карандаш и отдала планшет длиннолицей даме. Та ахнула. Остальные гости подошли к ней и тоже принялись кудахтать — всяк на своем наречии. Тут уж и я захотел посмотреть, что получилось, сунулся под чей-то локоть и, честно говоря, остолбенел. Вот уж не думал, что беглый карандашный набросок может произвести на меня столь сокрушительное впечатление.
Рисунок, как и положено портрету, обладал несомненным сходством с оригиналом, хоть в паспорт его вклеивай вместо фотографии. Мирра не стала льстить своей натурщице — в смысле, не убавила ей лет и морщин, не изменила овал лица, не увеличила глаза, ничего в таком роде. И в то же время вместо милой пожилой дамы Мирра нарисовала прекрасное, таинственное, явно нездешнее существо, которое я, питомец католички Ренаты, в детстве сразу назвал бы ангелом, а сейчас никак не называл, просто смотрел не отрываясь, глаз не мог отвести. В этом лице была сдержанная, почти не проявленная в мимике радость бытия и безмятежная готовность принять жизнь, какой бы она ни оказалась, — не ставя условий и не торгуясь. И одновременно в нем было спокойное осознание собственной силы и власти, так что я на миг поверил, что все во Вселенной вершится исключительно по воле женщины, изображенной на портрете, а мы, дураки, не знаем, кому следует молиться, — наше счастье, что ей все равно.
Люди такими не бывают, подумал я, но вслух почему-то сказал:
— Вот такими и должны быть люди.
— Конечно. Такими мы были задуманы, — небрежно, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, подтвердила Мирра. — Я рада, что ты пришел. Расслабься, стихов больше не будет. Просто я давно обещала Алисе нарисовать ее портрет, и вот она поймала меня на слове. Но на сегодня с работой — все.
Натурщица тем временем кое-как оправилась от потрясения, спрятала рисунок в сумку, пробормотала что-то неразборчиво-вежливое и нетвердой походкой пошла к столу с напитками.
— Ты нереально крута, — сказал я Мирре. — Но я лопну, если не задам тебе бестактный вопрос.
— Про стишки? — усмехнулась она. — Я заметила, как тебя перекосило. Обычно я всем говорю, что это у меня получается непроизвольно. Дескать, когда рисую, себя не контролирую, так что знать ничего не знаю, отстаньте. Но тебе, так и быть, скажу правду. Я могу рисовать и без стишков. Запросто. Но с ними веселее. Они внушают трепет перед моим экстатическим состоянием всем, кто не понимает по-русски. И приводят в ужас тех, кто понимает, — кроме разве что Арсения, ему стишки действительно нравятся; думаю, именно поэтому он — мой лучший друг. Короче, я так издеваюсь над людьми. Ты доволен?
— Счастлив, — улыбнулся я. — Такое объяснение вполне помещается в моей голове.
— Конечно помещается, — кивнула Мирра. — Я же его специально для тебя придумала. Хочешь кактусового чаю? Обычно он заканчивается гораздо раньше, чем мартини. Пошли на кухню.
И, не давая мне опомниться, потащила меня в соседнюю комнату, где в углу за перегородкой по-сиротски ютились плита, холодильник, мойка и прочие кухонные обитатели.
Арсений хлопотал с заварочным чайником и кружками. Напротив него на разрисованном черепами алом табурете восседал пан Болеслев Черногук собственной персоной. Нас с Миррой он, кажется, не заметил, потому что вдохновенно вещал.
— Я мог бы быть очень религиозным человеком, — говорил он Арсению, который, по правде сказать, вовсе не производил впечатление внимательного слушателя. — Скажу больше, я бы этого хотел. Жизнь религиозного человека во всех отношениях приятней, чем существование мало-мальски неглупого агностика. Но до сих пор никто не позаботился создать религию, которая мне бы подошла.
— А буддизм чем не угодил? — флегматично поинтересовался Арсений.
Было видно, что отношение собеседника к буддизму ему до одного места и спрашивает он только из вежливости, но Лев ужасно обрадовался и принялся обстоятельно отвечать.
— Буддизм как раз вполне ничего. Но мне решительно не нравится история, с которой все началось. Царевич выходит из дворца, видит Страшное — с большой буквы «эс» — и понимает: жизнь не удалась, надо что-то делать. Нет уж, мне подавай избалованного принца, который выходит из дворца и видит на улице все, что положено видеть в таких случаях. Но поскольку перед нами не кто попало, а именно избалованный принц, то есть человек, обладающий специфическим жизненным опытом, он твердо знает, что все всегда заканчивается хорошо. Поэтому наш принц сразу сообразит, что больного следует как можно скорее вылечить — не обязательно мистическим наложением царственных рук, можно просто позвать квалифицированного придворного лекаря. И он зовет, и лекарь, куда деваться, лечит. Потом принц заговаривает с дряхлым старцем и обнаруживает в нем прекрасного собеседника и, скажем, умелого игрока в шахматы. Меж ними завязывается счастливая дружба, какая порой случается между стариками и юношами. И, беседуя со старцем, принц узнает о преимуществах, которые дает старость человеку, должным образом к ней подготовленному. Наконец, наш принц наблюдает за похоронной процессией и сперва, конечно, огорчается, но какой-нибудь ловкий придворный шаман дает ему возможность увидеть, как дух покойника отправляется в новое увлекательное путешествие. Причем совершенно неважно, будет это видение подлинным знанием или наркотической иллюзией, тем более что разница между тем и другим — только в голове воспринимающего… Спасибо, Арсений.