Ровно через семь дней он собрал вещи и покинул Черепаший остров, обуреваемый гневом, обидой и разочарованием.
– Я отправился туда, – признался мне Шэннон больше года спустя, – потому что мне казалось, что я понял условия. Юстас пообещал, что, если я буду вкалывать, он научит меня выживанию среди дикой природы. Но я думал, что он будет учить меня навыкам – понимаешь? Вроде охоты и собирательства. Думал, что он покажет, как строить шалаш или разводить огонь – в общем, всё то, что знает сам. Я вложил в эту поездку очень много времени и сил. Мне было страшно, я бросил всё – дом, семью, учебу, – чтобы только поехать на Черепаший остров и учиться у Юстаса. А он заставил меня заниматься бессмысленным ручным трудом! Он ничему нас не учил. Мы строили заборы и рыли канавы. И тогда я сказал: „Знаешь что, друг, я и дома могу рыть канавы, причем за деньги. Мне это не нужно“».
Шэннон был так разочарован, что меньше чем через неделю после приезда пошел к Юстасу и высказал свои претензии касательно программы обучения. Юстас его выслушал и сказал: «Не нравится – уезжай». Затем повернулся и ушел. Шэннон так разозлился, что даже заплакал. Разве можно просто уйти? Неужели Юстас не видит, как он расстроен? Неужели нельзя об этом поговорить? Прийти к какому-нибудь компромиссу?
Но Юстас уже говорил об этом много раз, и ему не хотелось снова это делать. Подобный разговор повторялся постоянно со всеми Шэннонами Наннами, которые приезжали на остров годами, – и Юстасу нечего было больше сказать. Он повернулся и ушел, потому что устал и должен был работать дальше.
Он спит всего несколько часов в сутки.
Иногда ему снится Гватемала: там он видел трехлетних детей, искусно управлявшихся с мачете. Иногда снятся фермы и тихие дома меннонитов, где царит порядок. Иногда во сне он видит, как отказывается от своего плана по спасению человечества и превращает Черепаший остров в свой личный заповедник, где он уединится и попытается «выжить в абсурдном современном мире» (цитата из его дневника).
Но потом ему снится дед, который написал однажды: «Мудрость, вдохновение, героизм – эти невидимые памятники, существующие в человеческих сердцах и умах, долговечнее небоскребов, мостов, храмов и прочих материальных символов людских достижений. Направь вес своего влияния на сторону добра, правды и красоты, и твоя жизнь засияет вечно».
А еще ему снится отец. Юстас думает о том, сколько еще придется надрываться ради достижения успеха, единственная цель которого – добиться хоть слова похвалы от старика.
Потом он просыпается.
Каждое утро он просыпается с одной и той же мыслью: в стране кризис. Беспомощная нация бездумно уничтожает всё на своем пути. Он думает о том, можно ли еще всё исправить. Недоумевает, зачем жертвует свою жизнь ради спасения чужих жизней. Зачем позволяет неуклюжим дуракам топтать свою священную землю и обращаться с ней так неуважительно. Как случилось, что он, всегда мечтавший любить природу, в итоге стал природой торговать. Он пытается понять разницу между тем, как обязан поступать в жизни, и тем, как можно поступать. Если бы он мог делать то, что ему действительно хочется, он продал бы Черепаший остров, эту огромную ношу, и купил бы большой участок земли где-нибудь в Новой Зеландии. И жил бы там спокойно один. Юстас любит Новую Зеландию. Что за чудесная страна! Там нет злых людей, а немногочисленные жители Новой Зеландии честны и надежны, неиспорченны и ценят одиночество. К черту Америку, думает Юстас. Может, отказаться от образа горного жителя, бросить эту крысиную гонку и оставить своих соотечественников на волю судьбы?
Эта фантазия прекрасна, но Юстас не знает, хватит ли у него решимости ее осуществить. Что, если, мечтая о Новой Зеландии, он уподобляется тем биржевым брокерам из мегаполисов, которые хотят все бросить, обналичить сбережения, уехать в Вермонт и открыть хозяйственный магазин? Что, если, как те брокеры, он никогда не решится изменить свою жизнь? Что, если, как они, он слишком много вложил в свою жизнь, чтобы просто всё бросить?
«Наверное, я слишком опоздал со своими идеями, – говорит он. – Или, наоборот, опередил время. Могу сказать лишь одно: состояние нашей нации критическое. То, что происходит, – катастрофа, и если мы ничего не будем менять, мы обречены. Даже не знаю, что еще сказать. Я устал слушать собственный голос».
Мы великая нация, и быстро растем – меня это даже пугает!
Джон Колдуэлл Калхун, 1817
Иногда мы с Юстасом напиваемся. Это один из моих любимых видов совместного с ним времяпровождения. Ладно, признаю, это вообще один из моих любимых видов времяпровождения, но с Юстасом напиваться особенно приятно. Потому что под действием алкоголя он успокаивается – говорят же, что алкоголь обладает седативным эффектом, – и утихают бури, что раздирают его изнутри. Огонь внутри него ненадолго затухает, и можно подобраться к нему поближе, не боясь обжечься о пламя амбиций и покрыться волдырями от жара его тревог, убеждений и энергии. Стоит Юстасу Конвею выпить немного виски, и он остывает, становится веселее и проще… одним словом, становится больше похож на Джадсона.
Стоит Юстасу выпить немного виски, и он с восторгом рассказывает множество интересных историй. Он может изобразить любой акцент и вспомнить самое невероятное по сюжету приключение. Он смеется над самыми моими плоскими шутками. Когда Юстас выпьет, он часто смешит себя и других тем, что начинает использовать совершенно несвойственные ему современные словечки и выражения, которые наслушался за годы: например, «ништяк», «ты рулишь», «полный оттяг» и – моя любимая фраза, так он обычно говорит, если сказать ему комплимент, – «вот почему у меня так много бумажек с портретами американских президентов».
– Иду я как-то летом по нацпарку Глейшер, – начинает он вскоре после того, как была откупорена бутылка. Я улыбаюсь и наклоняюсь, готовая слушать. – Дело было высоко в горах. Так вот, карабкаюсь я по сугробам. Никто не знает, где я; там даже тропинки не было – один снег и лед, насколько хватает глаз, и по обе стороны – крутые обрывы. Разумеется, никакого снаряжения у меня не было – просто шел наудачу. И вот иду я, значит, и нога соскальзывает, а склон такой крутой, что я просто еду с него вниз, скольжу на спине по гладкому льду. Большинство походников взяли бы с собой ледоруб, но у меня его не было, поэтому остановиться не могу. Тогда я наваливаюсь всем весом на рюкзак, чтобы замедлиться, но ничего не получается. Упираюсь ногами в лед, но и это не помогает. И вот снег и лед превращаются в гравий и камни, и я скатываюсь по булыжникам: трррррр! Качусь и думаю: ну всё, на этот раз мне точно крышка! А потом – бум! – останавливаюсь. Какого черта? Поднимаю голову – и вижу, что наткнулся на мертвого мула. Богом клянусь! Прямо подо мной лежит мертвый мул! Замороженный остов, мумия мула – вот что остановило мое движение. Я медленно поднимаюсь, перегибаюсь через мула и вижу обрыв высотой примерно две тысячи футов, крутой откос, почти отвесно уходящий вниз, в самом центре национального парка Глейшер. Я начинаю хохотать и чуть не обнимаю того мула. Этот мертвый мул для меня героем стал, ни больше ни меньше. Если бы я свалился с того обрыва, меня никто никогда не нашел бы! Разве что через тысячу лет какие-нибудь исследователи наткнулись бы на мой скелет и написали обо мне в «Нэшнл джео-график»!