– Камни тебе зачем? – спросил его Азарцев, оторвавшись от зрелища горящего экскаватора.

– Красивые камни. На память.

– Оставь здесь все. И поторопись.

– Да я уже все… – Гриша смотрел, как Николай обливает стол, стулья и стены бензином, и нос его и все лицо морщились, как будто он старается удержать смех.

«А ведь это жгут его дом», – подумал Азарцев. Он подошел к Николаю:

– Гришу куда денешь?

– Некуда. Пойдет со мной. Уедем куда-нибудь.

– А если тебя найдут?

Николай посмотрел на Азарцева:

– У тебя есть предложения?

Азарцев подумал.

– Ко мне, наверное, нельзя. Я сам не знаю, где пока отсидеться. Вернусь, наверное, в клинику. И вообще мне бессмысленно убегать. Я тебя не видел, я тебя не знаю. А то, что Магомет отписал мне дом, так это его благодарность за дочь. Как и в первый раз.

– А дочь жива? – На столе, заваленном газетами, эскизами и чертежами, уже горела старая скатерть. Вот огонь подобрался к бумагам, и языки пламени хищно и ярко набрасывались на месяцы Гришиного труда.

– Жива. Ее приняли в ожоговый центр.

Николай методично подбрасывал в огонь новые порции горючего материала – рабочую одежду, холщовые варежки, все, что попадалось на глаза и могло гореть. Гриша, не выдержав этого зрелища, подскочил к столу и стал выдергивать из костра оставшиеся листы.

– Гриша, отойди! – закричал ему Николай.

– И что ты теперь будешь делать? – Азарцев отобрал у Гриши листы, бросил их назад и туда же отправил подобранные с пола старые обрезанные валенки. В них Гриша работал в мастерской, чтобы не мерзли ноги.

– Не знаю. Но это не главное. Главное, что этой… твари, Магомета, больше на свете тоже нет.

– И Толика нет. Ты это понимаешь? – Азарцев развернул к себе Николая, и они стояли, глядя друг другу прямо в глаза. И языки пламени бросали отблески на их бешеные от скрытого гнева лица.

Повалил дым.

– Уходим! – Азарцев первый отвернулся и потянул Гришу за собой. – Тебе с Николаем нельзя идти. Пусть он уходит один. Потом он тебя разыщет. А ты пойдешь со мной.

Гришин глаз, обращенный к огню, светился оранжевым грустным солнцем. Он все не мог оторваться от вида горящей комнаты, в которой он провел столько дней, и стоял, глядя на огонь, будто приросший к месту.

– Пошли, а то задохнемся! – Николай обнял его и быстро вывел на улицу.

Японское чудо экскаваторной техники уже догорало. Слава укладывал свой рюкзак в какую-то новую, еще неизвестную Азарцеву машину. Куда он девал свой огромный внедорожник, Азарцев спрашивать не стал. Николай притянул к себе на мгновение Гришу:

– Живи, мой мальчик. Ты живи.

Они со Славой дождались, пока Азарцев и Гриша уедут на «восьмерке», и тоже уехали от ворот кладбища, но в другую сторону.

Сворачивая в переулок, Азарцев слышал, как вдали загудела сирена пожарной машины.

«Значит, загорелась вся мастерская, – подумал он. – Пожарку, наверное, вызвали жители домов с противоположной стороны улицы». Он искоса посмотрел на Гришу. Тот уставился прямо перед собой в темноту улицы и молчал, но Азарцев был уверен, что Гриша в этот момент ничего не видел.

31

В одной из палат отделения, где работал Аркадий Барашков, осторожно приоткрылась дверь. В палате лежали четверо больных, но вошедший, быстро окинув взглядом комнату, мгновенно увидел того, кого искал. Маленький Ашот лежал на боку, повернувшись к стене и одним глазом (другой все еще был в повязке) читал Достоевского.

– Ну, здравствуй, крестник! – сказал вошедший, подошел к его кровати и протянул руку. Ашот медленно повернулся, вначале не узнал этого человека. Ему даже показалось, что видит его первый раз в жизни, но как только он прикоснулся к протянутой руке – узнал незнакомца. Он вспомнил тактильной памятью – мало еще известным науке чувством, как эта самая рука поднимала его и держала в ту ночь, когда он, раненный, валялся на улице. Так, очевидно, дети на всю жизнь, не осознавая, запоминают прикосновение материнской руки.

– Я твой должник на всю жизнь, брат! – сказал Ашот. Незнакомец наклонился к нему, и они обнялись.

Дальше пошло как по маслу. На свет явилась бутылочка коньячка, лимончик, колбаска. Коньяк был разлит в пластиковые стаканчики, куда медсестры, теперь обожающие Ашота за веселый нрав и терпение, с которым он переносил мучительные перевязки, обычно насыпали таблетки больным.

– Давай за здоровье, – сказал мужчина, когда в стаканчики было налито по первой, – и чтоб больше ни с кем из нас этого не случалось!

Они с Ашотом выпили, закусили шоколадкой, и мужчина протянул Ашоту визитную карточку для знакомства.

– Я тут узнал про тебя, – незнакомец разлил по второй. – Твой доктор, Барашков, рассказал мне, что ты, оказывается, классный специалист, – гость вытащил из кармана лимон и перочинный ножик. – Тем приятнее мне сознавать, что вот удалось таким, правда неожиданным, способом помочь коллеге.

Ашот поднес карточку ближе к здоровому глазу. Судя по тексту, выходило, что сидящий перед ним человек есть не кто иной, как главный врач больницы огромного комбината, занимающегося разработкой полезных ископаемых далеко на Востоке.

– Издалека, значит, – протянул ему руку Ашот. – Не уверен, что, иди мимо коренной москвич, он бы подошел ко мне. Москвичи пуганые. А ты мне попался на счастье. Но здесь-то, в Москве, ты как оказался, брат?

– Случайно! – сказал мужчина и стал разрезать лимон. Ашот смотрел на пупырчатую кожуру и чувствовал, как неосознанная и необъяснимая радость от того, что он видит этот яркий цвет и чувствует острый лимонный запах, заполняет его. – Я в Москве в командировке. Заодно на курсах. Главные врачи ведь тоже обязаны раз в два года учиться.

– Понятно, – сказал Ашот, и они снова выпили и закусили лимончиком.

– А вообще-то я здесь торчу, – серьезно сказал главный врач, – чтобы добиться разрешения у себя в больнице новое отделение открыть. По кардиохирургии. У нас ведь при больнице хороший кардиологический центр. Лечение, диагностика, все как на Западе. А вот оперироваться люди ездят в Новосибирск или в Екатеринбург. А зачем в такую даль ездить? Надо, чтобы такие операции делали бы и у нас в центре. Как говорится, не отходя от кассы. Ну, работающим на комбинате бесплатно, конечно. Но всем остальным – за деньги.

– У вас при комбинате больница и кардиологический центр? – спросил удивленный Ашот. – В Америке при комбинатах никаких больниц не строят. Больницы должны быть для всех.

– Ну, в Америке так, а у нас по-другому. Разные источники финансирования, как я понимаю. Ну, мы-то свое сейчас переделывать не будем, – главный врач налил уже по четвертой. – Я в Америке не был, но по сравнению вот с этой столичной больницей, – он иронически обвел взглядом палату, в которой лежал Ашот, – у нас – уже будущее. А здесь еще пока – прошлый век. Ей-богу, не вру!