— По своему стреляли?
— Почему нет? У нас тоже за плен сажали, или к стенке ставили. Из зоологии, кстати, известно, что многие виды, насекомые в особенности, безжалостно уничтожают сородичей, от которых не так пахнет. Все сходится.
— Не лишено, — кивнул Новиков. — С Шатт-Урхом снова встретимся и об этом поспрашиваем. Лишь бы Константин из комы вышел…
— Давай, Игорь, не сочти за труд, разбуди господ некромантов и зови их сюда. Консилиум будем делать… — Шульгин подошел к окну, словно желая полюбоваться продолжающей набирать разгон пургой. На самом деле он вслушивался в свое внутреннее состояние. Вроде все чисто. Никаких намеков на последствия стремительного проброса сквозь эфир, контакта с Узлом, тем более — дуггурского электроволнового удара.
Дело, наверное, в том, что он не успел полностью вывалиться в реал. Получилось словно как с работой СПВ, включенного на режим «одностороннего окна». Или его каким-то образом защитило соединение с Узлом.
Маги по одному спускались вниз, и каждого вначале отправляли наружу, умыться снегом и освежить организмы ветерком и морозом.
Подействовало, вся бригада стала выглядеть вполне пристойно, соответственно своему званию и положению.
Шульгин объяснил, что именно случилось с их предводителем, и предложил высказываться.
Тот, который именовался Палицыным, Федором Егоровичем, — анатом и биолог, не считая прочих, менее материалистических специальностей, — произвел осмотр по-прежнему бесчувственного коллеги. При этом он пользовался старинным стетоскопом и круглым двусторонним зеркальцем от микроскопа.
За ним по очереди над Удолиным наклонялись остальные, кто производя руками пассы и что-то бормоча, кто молча созерцая, вслушиваясь в дыхание и касаясь различных точек тела.
Русский среди них, кроме Палицына, был только один, похожий не на ученого, а на купца второй гильдии — господин Иорданский, Аполлон Григорьевич, остальные трое — немец, француз и еврей. Между собой они общались на латыни, которой владели настолько свободно, что Шульгин улавливал только отдельные слова.
— С вашего позволения, мы считаем необходимым перенести Константина Васильевича в отдельное помещение. Там мы произведем над ним некоторые обряды, требующие специальной подготовки, — обратился Палицын к Сашке после того, как они завершили оживленный обмен мнениями, похожий на средневековый диспут на богословские темы.
— Вам виднее. А как насчет прогноза?
Маг снисходительно улыбнулся:
— Если мы сочли возможным взяться за лечение, прогноз не может быть никаким иным, нежели безусловно благоприятным. Раз вы тоже посвященный, могу сказать, что коллега Удолин под влиянием внешнего воздействия скорее всего успел произвести транспозицию, вследствие чего матрица его сущности находится… в другом месте. Мы известными средствами определим ее местонахождение и совершим обратную процедуру.
— Ну как же, как же, — с пониманием ответил Шульгин. — Мне приходилось иметь дело с тунгусскими шаманами, у тех тоже иногда случалось. Во время особо сложного камлания бывало, что душа самостоятельно не могла найти обратный путь… Тогда более компетентные товарищи ей помогали.
— Очень верное сравнение, — некромант выразил всем своим видом уважение к Сашкиным познаниям. — И долго у них это дело продолжалось?
— Когда как. Бывало — несколько суток.
— Мы, надеюсь, к утру справимся, — важно произнес маг, как бы подчеркивая свое неоспоримое превосходство над малограмотными тунгусами. — И без всяких бубнов обойдемся.
— Прогресс, куда денешься, — стараясь не выдать усмешки, согласился Новиков.
Не зря болтал господин Палицын, — к завтраку в зал Константин Васильевич спустился собственной, вполне адекватной персоной. Разве что выглядел слегка бледновато. За ним в порядке старшинства следовали маги, с блеском подтвердившие свою квалификацию. Звуков бубна и запахов паленой собачьей шерсти ночью действительно в тереме слышно не было.
Удолин церемонно поблагодарил Александра за спасение его бренной оболочки и немедленно начал многословно доказывать, что он бы и сам, конечно, в конце концов выбрался, но сил и времени на воссоздание аналогичной оболочки ушло бы непозволительно много.
Что это означает, никому из присутствующих объяснять не требовалось. Андрей, поручив младшим по выслуге магам, «черпакам» [57] , в число которых неожиданно попал представительный Иорданский, накрыть стол уже приготовленными им с Ростокиным горячими блюдами, начал вспоминать, как едва не потерял себя во время первого перелета с Сильвией сюда же. Игорь — о приключениях в тринадцатом веке и об Артуре с Верой. Сашка, вообще давно не понимающий, какое отношение его нынешнее тело имеет к исходному, не преминул поделиться своими соображениями.
Настроение за столом царило довольно приподнятое. Пурга утихла, и сквозь покрытые морозным узором стекла на пол и стены падали причудливо преломленные солнечные лучи. Было тепло, ничего не напоминало вчерашнего свинства.
— Не забивай себе голову, Александр, — покровительственно утешил его профессор. — Давным-давно доказано, в наших кругах, разумеется, — он обвел вилкой с нацепленным куском селедки сидевших напротив коллег, — что физическое тело, каким бы образом оно ни было приобретено, никоим образом не влияет на твою подлинную сущность. Ты сколько за свою жизнь костюмов сменил?
— Да кто ж их считал? По три раза в день, бывало, переодевался, — ответил Шульгин, уже поняв, что имеет в виду Удолин.
Но тот, начав развивать мысль, никогда не останавливался на полдороге. Да и не так уж он был бодр и невозмутим, как пытался казаться.
— Наше внешнее тело смело уподоблю тому же костюму. Меняя его, ты никоим образом не отказываешься от своей сущности, зато необходимо получаешь удовольствие, даже надевая такое же точно, как в случае с военной, к примеру, формой. Если костюм нового покроя, из красивого материала, он может изменить тебя до неузнаваемости с точки зрения окружающих, что иногда приятно, иногда полезно, подчас — просто необходимо. Так?
Новиков молча жевал яичницу с жареной колбасой, не желая своим ответом подвигнуть Константина к дальнейшим рассуждениям. Игорь, похоже, задумался, оценивая качество силлогизма. Шульгин перевел взгляд на магов, под шумок разливающих на своем краю стола вторую бутылку.
— Да-да, именно, — тут же отреагировал Удолин. — Вот мсье Дю Руа, — указал он на француза, — гильотинирован, было дело, в разгар якобинского террора. Год почти скитался как неприкаянный, по причине незаконченности образования, пока не нашел того, кто помог ему заново воплотиться. И с тех пор живет вполне благополучно. С ребом Товом случилось нечто более неприятное. Его однажды сожгли. А при сожжении заживо, должен отметить, тонкое тело повреждается гораздо сильнее, чем при гильотинировании, расстреле, даже повешении. Кстати, повешение, обставленное рядом дополнительных процедур, — тоже очень, скажу я вам, вредно…