Возможно, доктор Клостерман при помощи магниторезонансных сканеров, позитронно-эмиссионных томографов, электроэнцефалографов и всех других приборов и методов, изобретенных для медицины этим высокотехнологичным веком, которые именуют сложными длинными названиями, сокращениями и аббревиатурами, распознает ее состояние, установит его причину и обеспечит лечение.
А уж если не Клостерман, то наверняка Ариман.
Из дикой пляски волнуемых ветром теней на него взглянули два голубых глаза Марти, голубых, как два аквамарина в глазницах укрытой от нечестивцев в джунглях каменной богини. В этом взгляде не было никаких иллюзий. Никакой суеверной убежденности в том, что все к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров. Лишь трезвая оценка своей проблемы.
Каким-то образом ей удалось преодолеть страх перед прячущимся в ней смертоносным началом. Она протянула ему левую руку.
— Бедный Дасти, — сказала она. — Наркоман брат и сумасшедшая жена.
— Ты не сумасшедшая.
— Но стремлюсь к этому.
— Что бы ни случилось с тобою, — ответил он, — это случится не с тобой одной. Это случится с нами обоими. И все это происходит с нами обоими.
— Я знаю.
— Два мушкетера.
— Чип и Дэйл.
— Микки и Минни.
Дасти не улыбнулся. Марти тоже. Но с присущей ей силой духа она сказала:
— Пойдем посмотрим, смогли ли в медицинском колледже научить дока Клостермана хоть чему-нибудь.
Доктор Клостерман измерил Марти температуру, кровяное давление, частоту пульса, осторожно посветил офтальмоскопом в левый глаз, затем в правый, при помощи отоскопа проник в тайны ушей, с чрезвычайно торжественным видом выслушал стетоскопом грудь и спину — глубоко выдохнуть и не дышать, вдохнуть, выдохнуть, вдохнуть и не дышать, — пропальпировал живот, проверил синхронность слуха и зрения, нанес легкий удар изящным молоточком по симпатичной коленке, чтобы проверить коленный рефлекс. В результате священнодействия доктор Клостерман пришел к выводу: Марти исключительно здоровая молодая женщина, с физиологической точки зрения даже моложе своих двадцати восьми лет.
Дасти, сидевший в углу кабинета, сказал:
— Она, похоже, с каждой неделей становится все моложе.
— И это относится ко всему тяжелому периоду? — поинтересовался Клостерман у Марти.
— Мне приходится каждое утро силой выдирать самое себя из дома. — Она улыбнулась Дасти. — Мне это нравится.
Клостерману было около пятидесяти, и он в отличие от Марти и внешне, и, конечно, физиологически был старше своих лет, не только из-за преждевременной седины. Двойной подбородок над жирной шеей, массивные челюсти, гордо вздернутая кнопка носа, глаза с воспаленными уголками и белками, покрытыми сеточкой лопнувших капилляров, от слишком долгого пребывания на соленом ветру под тропическим солнцем, загар, который заставил бы любого дерматолога охрипнуть от возмущенных протестов, — все это позволяло безошибочно определить искушенного гурмана, мастера рыбной ловли в открытом океане, любителя виндсерфинга и, вероятно, ценителя хорошего пива. Всем своим обликом, начиная с широких бровей и вплоть до объемистого чрева, он являлся живым примером последствий игнорирования тех советов, которые невозмутимо раздавал своим пациентам.
Док — его пропеченная океанским солнцем светлость — обладал острым, как скальпель, умом, врачебным тактом любимого дедушки, явившегося к больному внуку со сборником сказок в руке, и практическим опытом, который вполне мог бы заставить устыдиться самого Гиппократа. И все же Дасти предпочитал его всем остальным известным ему терапевтам не столько из-за этих замечательных качеств, сколько за очень человечную, хотя, возможно, и не так уж обоснованную с медицинской точки зрения терпимость. Док был одним из тех очень редко встречающихся специалистов, лишенных высокомерия, свободных от догмы, способных взглянуть на проблему с новой точки зрения прежде, чем нацепить очки предвзятого мнения, которое так часто ослепляет других людей, требующих помощи эксперта, унижает, насмешливо подчеркивая их слабость и недалекость.
— Изумительное здоровье, — сообщил Клостерман, усевшись за стол и приступив к заполнению истории болезни Марти. — Крепкая конституция. Как у вашего папы.
Сидя на краешке высокой кушетки, одетая в халатик и закрученные к щиколоткам красные гольфы, Марти действительно казалась столь же здоровой, как любая преподавательница аэробики из многочисленных телевизионных шоу, зрители которых, убежденные в том, что смерть является скорее персональным выбором каждого, чем неизбежностью, исступленно занимались, не отрывая глаз от руководителя на экране.
Однако Дасти видел изменения, появившиеся в облике Марти, которых Клостерман, несмотря на все его внимание к пациентам, был не в состоянии заметить. Холодная тень в глазах, затуманивающая ее обычно такой яркий взгляд. Постоянно мрачно напряженный рот, опущенные плечи, словно она решила отказаться от борьбы.
Хотя Клостерман с готовностью согласился направить Марти в расположенную по соседству больницу, чтобы там проделали ряд сложных диагностических процедур, он, совершенно очевидно, считал, что это явится лишь элементом ежегодного комплексного обследования, а не существенным шагом в диагностировании причин опасного для жизни состояния. Док выслушал сокращенный отчет о ее непостижимом поведении на протяжении последних двадцати четырех часов, и хотя она и не стала в деталях описывать свои связанные с различными видами насилия видения, но тем не менее рассказала достаточно для того, чтобы Дасти пожалел о том, что съел с утра этот жирный пончик. Однако врач, закончив записывать результаты своих наблюдений, приступил к разъяснениям по поводу причин стресса, умственных и психологических проблем, возникающих вследствие стресса, и рассказу о наилучших методах, используемых для преодоления стресса и его последствий, — как если бы проблема Марти проистекала из слишком сильной перегрузки, стремления гореть на работе, недостатка досуга и неудобной постели.
Но тут Марти прервала Клостермана и спросила, не может ли тот убрать свой молоточек для исследования рефлексов.
Потерявший нить своего гладко, словно экспресс по рельсам, двигавшегося повествования о преодолении стресса, доктор замигал и переспросил:
— Убрать молоточек?
— Его вид заставляет меня нервничать. Я не могу оторвать от него взгляд. Я боюсь того, что могла бы сделать с его помощью.
Сияющий хромированный инструмент был маленьким, словно детская игрушка, — его, казалось, невозможно было использовать в качестве оружия.
— Если я схвачу его и брошу вам в лицо, — продолжала Марти, и в ее словах на сей раз больше тревожил не предмет разговора, а тот факт, что голос был спокойным и разумным, — это ошеломит вас, возможно, слегка травмирует, зато у меня появится время, чтобы схватить что-нибудь более смертоносное. Например, эту ручку. Не могли бы вы убрать еще и ручку?