– Эй, ты куда прямо на телегу прёшь, раскрасавец?! – сердито вскричала Копчёнка, натягивая вожжи своей таратайки.
Лошади встревоженно заржали, стали. Цыгане попрыгали с телег. Всадник тоже спешился и зашагал к табору, ведя в поводу высокую караковую лошадь. Шёл он быстро, и полы его широкой шинели разлетались как крылья.
– Ой, смотрите, это же романо чяво… – вдруг растерянно произнесла Юлька, выпуская из рук вожжи. – Умереть мне, ромалэ, – амаро!.. Ой! Дэвлалэ! Настя, Настя! Боже мой, посмотри!!!
А Илья ничего не сказал. Потому что увидел вдруг в двух шагах знакомое тёмно-смуглое лицо и большие, чёрные, блестящие глаза. Внук – страшно выросший, раздавшийся в плечах, лохматый и грязный, как болотный чёрт, с длинным шрамом, перерезавшим лоб, в серой шинели внакидку – стоял перед ним посреди лужи и неуверенно улыбался.
– Где Дурка? – чужим голосом спросил Илья.
– Убили. Дед… – Голос Сеньки был тоже незнакомым, другим. – Ты меня тогда проклял или не успел?..
Илья молчал, тщетно силясь проглотить застрявший в горле ком. Наконец откашлялся. Мрачно ответил, тыкая себе за спину пальцем и точно зная, что жена ни жива ни мертва стоит там:
– Вот она не дала… Жаль. Стоило б.
Сенька опустился на колени прямо в лужу, покрыв её всю своей шинелью. И Илья впоследствии клялся, что сам не заметил, как сделал то же самое. И они с Сенькой, стоя на коленях посреди дорожной грязи, обнялись так, что спустя ещё несколько дней кости ныли у обоих. Вокруг плакали и смеялись женщины, радостно удивлялись цыгане, прыгали, обнявшись, дети… А наверху всё кричали и кричали, уносясь за окутанную туманом осеннюю степь, летящие неровным треугольником журавли.
…Сейчас Сенька сидел на самом краешке табуретки, явно смущённый тем, что его усадили за стол со старшими цыганами, неуверенно улыбался, глядя на тётку, а Дарья, взволнованно держа в ладонях его широкую, жёсткую, как жесть, руку, допытывалась:
– Так это что же, чяво, ты полтора года провоевал? Из-за лошади?! Бог ты мой! А с какими хоть воевал-то? С этими новыми, красными? Али с нашими господами?
– Со всякими, – коротко проговорил Сенька. Улыбка с его лица пропала. Илья пристально посмотрел на него. Он и сам не знал, что видел и чем занимался внук в эти годы вдали от своего табора.
Первое время Илья украдкой наблюдал за вернувшимся с войны внуком, опасаясь, что получит теперь ещё одного Мардо. Но, оказавшись снова среди своих, Сенька привычно, словно и не пропадал из табора на полтора года, занялся лошадьми, ни с кем не задирался, водки не пил, пьяным не болтался и драк с цыганами не начинал. Дуркин жеребёнок, за это время выросший в высокого тонконогого вороного жеребца, ходил за Сенькой, как собака, вызывая смех и подначивание цыган. В общем, Сенька казался прежним: только улыбка на его тёмной, помеченной шрамом физиономии гостила теперь редко, да и разговаривал он мало. Единственное, что совершенно не нравилось Илье, – это появившаяся у внука привычка играть со своим ножом, который парень, к восторгу таборной мелюзги, легко загонял в шошку [38] шатра с любого расстояния чуть не на половину лезвия.
– Убери ножик, поранишься не то, дурень! – терял терпение Илья, глядя на то, как внук методично бросает нож с локтя, с плеча, с закрытыми глазами и повернувшись к цели спиной. – Ножички – для дитёв забава, а ты, жеребец, уж полчаса тешишься! Дождёшься – шатра завалится! Что это за игры у тебя взялись, скажешь иль нет?!
Сенька скупо улыбался, прятал нож, но на вопрос деда не отвечал. Он вообще теперь не отвечал ни на какие вопросы. До сих пор иногда по ночам шатёр трясся от бешеных Сенькиных скачков во сне и его криков: «Атака, ваше благородие!.. Атака! Держи коней! Держи коней, орудие к бою… Уходят, проклятые, уходят, лошадей ловите!.. Я намётом, а вы – за стремя!» Вся семья, чертыхаясь, подпрыгивала на перинах. Настя пробиралась к внуку, гладила его по голове, по покрытому испариной лбу, шептала, что на дворе ночь-полночь и в атаку они не пойдут, а посему лучше успокоиться, не пугать цыган, выпить водички и спать… Наутро после таких снов Сенька вставал злым, как чёрт, ни с кем не мог разговаривать, пропадал на полдня из табора, но, к великому облегчению Ильи, приходил обратно неизменно трезвым.
Ни с кем из цыган о времени, проведённом на войне, Сенька не разговаривал, хотя в первые дни после его возвращения только ленивый не допрашивал его с пристрастием: ну, что там, чяво, у гаджэн-то? Стреляли в тебя? А ран-то много? А господ московских не встречал? Сначала Сенька отговаривался коротко и вежливо. Потом – мрачно и уже не очень вежливо. Позже в открытую посылал любопытных к чертям под хвосты. А как-то одним страшным и точным ударом, разбив в кровь лицо, свалил с ног своего двоюродного брата Ваську, вздумавшего допытаться, скольких людей застрелил Сенька на войне самолично. После этого никто не осмеливался больше расспрашивать его. Илья понял, что это совершенно бесполезно, когда Настя с грустью поведала, что внук ничего не рассказал и ей.
– Оставь ты его в покое, – посоветовал Илья жене. – Оклемается, ничего.
– Дай бог… – вздохнула Настя.
И больше они об этом не говорили.
… – Ладно, чяворо, иди, – велел Илья внуку.
Сенька сдержанно улыбнулся, с явным облегчением встал, вернулся к порогу комнаты, где сидела молодёжь. В это время из кухни появились женщины, несущие тарелки, блюда и огромный котёл, от которого ударило такой мощной и вкусной волной, что за столом тут же смолкли все разговоры.
– Дашка… – шёпотом спросила Настя. – Ты что, пустоголовая, дала им СРАЗУ ВСЁ сварить?! Дэвла! Я-то думала, вы хоть продержитесь немного на этих харчах…
– А… – отмахнулась с улыбкой Дарья. – Хоть раз за три года поесть-то по-человечески! Ну, хватило б нам на неделю, а дальше что? Опять пузья пустые, будто и не ночевало в них ничего! А тут такой праздник – и вы все приехали, и еда есть! Хоть будет о чём вспоминать потом!
В гостиную вплыл огромный, сияющий медным блеском, плюющийся паром самовар. У самовара были две босых коричневых ноги, испещрённые застарелыми белыми царапинами. Вокруг ног волнами ходила красная рваная юбка.
– Юлька, это ты там под самоваром-то? – смеясь, спросила Настя. – Ставь его на стол, девочка, да спой лучше нам. Повесели добрых хозяев.
Юлька сверкнула зубами, бухнула самовар на стол и, не ломаясь, привычно расправляя рукава кофты, отошла на середину комнаты. За её спиной снял со стены гитару Ванька, за ним, чуть помедлив, – Яков. А Юлька, не дожидаясь музыки, развела руками и с места, звонко и весело, взяла:
Ай, кон авэла, грэн традэла?
Ай, о рысако палал кхэлэла!
Это была весёлая плясовая, которую пели и в хорах. Дарья невольно вспомнила тот медленный, плавный распев, переходящий в сильную, многоголосую волну, которым начинали «Кон авэла» хоровые цыгане. А Копчёнка рассыпала песню, как звонкие монетки из порванного кошелька, и пела её, покачиваясь из стороны в сторону, поводя плечами, встряхивая руками, мелко переступая ногами, и Дарья знала – вот-вот сорвётся плясать. Так и вышло: едва плясовую подхватили голоса других цыган, как Юлька вскинула руки и бросилась в пляску, как в реку с обрыва. Глядя на неё, оборванную, босоногую, дочерна сожжённую солнцем, с рассыпавшимися по плечам и спине кудряшками из-под съехавшего на затылок платка, гулко стучащую в пол пятками, Дарья забыла обо всех несчастьях, о том, что через два дня в доме снова закончится еда, что закрыт ресторан, что на носу холодная зима, что… Да пропади она пропадом, зима ваша! – светилось из лукаво сощуренных чёрных глаз плясуньи. Не цыгане разве? Не переживём? Да когда такое было, ромалэ?!. Вот я, говорила весёлая физиономия Копчёнки, вот я – с утра бегала по базару, гадала, просила, клянчила, потом обматывала вокруг себя мешки с крупой, прятала сало, муку, шла по улицам, таща на себе эту тяжесть, потом вместе со всеми готовила еду, ставила самовар, принесла его, пудовый, вам на радость – и ничего! Пляшу себе и горя не знаю, и вы, и вы забывайте всё своё горе, потому что пройдёт оно и кончится, как эта моя песня!