Она продумала все, в том числе, как будет зажигать свечи и наливать вино. Но когда стала делать это и наклонилась над столом, сквозь тюль на груди высунулся блеклый, мягкий, совершенно безразличный к происходящему сосок и сморщился, повиснув в сетке, будто червячок на крючке.
Он понял, что поклевки никакой не будет, однако же сказал:
— Ты красивая…
Алина загадочно улыбнулась, подала ему бокал с вином, свой же плавным движением поднесла к свече и стала греть донышко над огоньком. Должно быть, она делала так не один раз и знала, как это выглядит со стороны. Рука и вино засветились, притягивая взгляд, заиграли и зазвенели браслеты.
— Музыки не хватает, — сказал Шабанов. — А так все ничего…
— Сейчас! — спохватилась она и пошла вокруг стола включать магнитофон. Когда же склонилась над ним и показала округлые ягодицы, затянутые в ту же сетку, он окончательно убедился, что такая анестезия ему не поможет и нечего тут время терять. Она же вернулась назад, забралась с ногами на диван и подняла бокал.
— За нашу случайную встречу.
Едва он выпил, как Алина, надкусив перезрелый персик, поднесла к его губам.
— Ешь… Посмотри, он истекает соком…
— У тебя есть молоко? — уклонился он. — Кружка молока и горбушка хлеба?
— Молоко? — ее не просветили в особенностях его «сдвигов по фазе», дали одно общее задание — соблазнить, выбить клин клином. — Зачем тебе молоко? И хлеб…
— Есть хочу.
— Смотри, сколько здесь всего!.. Ешь!
— Хочу парного молока и горячего хлеба.
— Какие у тебя… вкусы! — она еще хорохорилась и хотела выглядеть дамой света. — Примитив! Надо исправляться. Я слышала, все летчики ужасные обжоры… Попробуй вот это! Очень даже ничего, тебе понравится. Ты мужчина, и должен есть мясо. Это рагу из полукопченой индейки… Знаешь, что тебе предстоит в эту ночь?
— Догадываюсь…
— Какой ты неотесанный! — засмеялась, уверенная в своей неотразимости. — Слушай женщину! Сегодня ты будешь делать то, что я захочу. Ты будешь мне послушен!
— А ху-ху не хо-хо? — спросил он, поставив ее в неловкое положение — знала, что это означает, но не хотела признаваться. — Ладно, как говорят, непереводимая игра слов… Дай мне ножницы!
— Зачем?
— Да ногти подстричь!
Алина забрякала украшениями, сняла ножницы с гвоздика у окна, подала несмелой рукой.
— Пожалуйста… Возьми, — подала с опаской. — Давай еще выпьем? Хочешь крепкого? У меня есть водка.
— Наливай для храбрости!
Она с готовностью вскочила с дивана, достала из холодильника бутылку, налила полный фужер, предназначенный для сока, и села уже напротив.
— За твое здоровье!
— Докторский тост, — определил он и выпил. — Молодец, отрабатываешь… Хочешь поиграть?
— Во что?..
— В папу с мамой! — захохотал он. — Умеешь?
— Мне нравится такая игра, — проговорила слишком сладострастно, чтобы это выглядело правдой. — Только чур! Вести буду я… Ты сегодня узнаешь совершенно другой мир. Узнаешь, что такое женщина. Но сначала мне хочется тебя напоить.
— Напоишь, я просто усну.
— Нет, не уснешь… Со мной ты спать не будешь. Стану поить тебя царским вином! Это настоящая анестезия…
— Ты и такого припасла? Молодец! Из тебя получится хорошая жена.
— Я буду сама делать царское вино, на твоих глазах.
— Это как?
— Сейчас увидишь… Чуть подвинься, я должна лечь.
Он отодвинулся на край дивана. Алина легла плавно, по-кошачьи, приподняла бедра чуть вверх и раздвинула ноги.
— Подай мне бутылку.
Шабанов понял секрет такого виноделия и вместо бутылки выбрал банан покрупнее, вложил в ее руку.
— Мне больше нравятся царские бананы! А ну, вставляй!
— Ты портишь игру, — предупредила она. — Это будет здорово. Ты только должен повиноваться и ни о чем не думать… Дай мне бутылку.
Он взял бутылку и стал медленно лить вино на ее лицо, грудь и живот. Вытряхнул последние капли и подал.
— Возьми и вставляй! Или я сделаю это сам!
Алина вскочила с дивана, схватила салфетки и стала утираться.
— Я тебя боюсь, — вдруг призналась она, выбиваясь из планов полученного задания.
— Но может быть хуже! Представляешь, уже завтра уволят. Тебя же заставили напоить меня царским вином? Вот! Ты не справилась с задачей, уволят по статье. И куда ты пойдешь? На панель?.. Кто тебя возьмет после статьи? Даже медицинской сестрой? Жизнь погублена, верно?
— Меня вызвали к начмеду, — тихо проговорила Алина. — Наорали, вспомнили заявление в прокуратуру… Это был шантаж! Я бы так не согласилась. Но меня и правда могут уволить, я же еще не аттестована…
— Толстый там был? Мой лечащий врач?
— Был… Я его ненавижу!
— Хорошо, он свое получит!
— Как — получит?..
— Да известно как, по роже. А она у него широкая, не промахнешься.
— Тогда меня уж точно уволят…
— Не посмеют! — уверенно сказал он. — Дай руку!
— Зачем?..
— Не бойся, — он потянулся через стол, одолевая легкое сопротивление, взял ее руку и стал отстригать ногти.
— Что ты делаешь?..
— Не люблю, когда царапаются.
— Я больше не буду! Не надо!
— Ничего, новые отрастут. — Шабанов отщелкнул последний, с мизинца — она добровольно подставила вторую руку.
— Правда, я не хотела… Меня заставили!
— А ты говоришь, в нашем мире есть радости… Ничего, кроме издевательства и насилия над личностью, верно? Все время тортом по физиономии! — он осмотрелся, приподнял крышку шкатулки на полке у зеркала.
— Что ты еще хочешь? — боязливо спросила Алина, отодвигаясь от стола.
— Дай денег? Займи?
Она отскочила, загремев украшениями.
— Деньги?!. Опять деньги? Зачем?
— Да нет, сейчас не на бутылку, — улыбался он. — Одежду купить. Поедем к родителям, а здесь ничего нет, все осталось в Пикулино. Ты-то будешь выглядеть красавицей в своих нарядах, а мне что, в пижаме ехать?.. Не бойся, взаймы прошу, две тысячи рублей.
— Я должна ехать?..
— А как же?.. Слышала — я женюсь на тебе. Ты мой крест, придется нести до смертного часа. Но хоть и крест, все равно родителям-то нужно показать… Так что с деньгами? Дашь или как?