Отец убедил maman, что Осип присоединится к нам позже, и мы ступили на борт броненосца. Я видела русский берег в дымке, и меня терзало страшное предчувствие, что вижу его в последний раз. Николя, куривший рядом, молчал, за что я была премного благодарна своему всезнающему братцу.
Прибыв в Англию, мы первым делом навестили один из банков, в котором хранились наши деньги – раньше хватило бы разве что на булавки для моей матушки. Теперь же нам предстояло жить на эти средства до возвращения в Россию.
Николя получил место в Оксфорде, мы с родителями остались в небольшом лондонском особняке.
Ни мой братец, ни мои родители не умели обращаться с деньгами – еще бы, ведь раньше любая их прихоть удовлетворялась тут же и никто не спрашивал о цене. Николя оказался мотом и транжирой, он обладал удивительной способностью спускать деньги в два счета. Мы сняли огромный особняк в георгианском стиле, возобновилась череда приемов, балов и праздников.
Содержимое шкатулок убывало с необычайной скоростью. Отец заявлял, что у нас имеется еще несколько полотен старых мастеров, которые он вывез из Валуева.
– Но что делать, когда наши резервы закончатся? – спрашивала я, на что получала неизменный ответ: – Осталось подождать немного, и большевики потерпят поражение. Мы вернемся обратно!
Папенька ежедневно выискивал в газетах сообщения о крахе советского режима, и каждый раз, оных не обнаруживая, ничтоже сумняшеся сдвигал срок падения коммунистов на месяц или два. Я посетила Николя, который роскошествовал в Оксфорде – общество молодых английских аристократов было ему по вкусу, и он уже думать забыл о России.
Эмигранты, наводнившие Европу, приносили тревожные сведения. Один из них, посетив родителей, сообщил, что Осип был жестоко убит большевиками в Перми – ему, как и прочим попавшим в плен белым офицерам, прострелили руки и ноги, а затем сбросили в шахту, которую закидали гранатами. Но даже после этого оттуда доносились стоны, которые стихли только через несколько дней.
Маменька не хотела этому верить, но я чувствовала, что мой старший брат погиб. Тщетно дожидаясь возвращения блудного сына, родители предавались безумным тратам – деньги, драгоценности, векселя валялись в особняке, и каждый, кто хотел (а таковых было много и среди толп прихлебателей, просивших в долг и тут же получавших в два раза больше – как подарок, и среди вороватой прислуги), пополнял свой карман.
Матушка конфликтовала с Ольгой, вдовой Осипа, отобрала у нее единственного внука, которого боготворила, и, узнав о намерениях бывшей невестки снова выйти замуж, запретила ей появляться у нас в особняке.
Начался утомительный судебный процесс по праву опеки над Сашей, который к полной неожиданности моих родителей, свято веривших в то, что именно им, а вовсе не преступной и безнравственной матери будут вверены заботы по воспитанию мальчика, закончился их полным поражением. Ольга, вышедшая тем временем замуж за шотландского баронета, забрала у нас Сашу. Помимо этого, нам пришлось оплачивать свору дорогостоящих адвокатов и нести судебные издержки.
Это событие, а также неопровержимые свидетельства бывших товарищей по военной кампании, подтвердивших мученическую смерть Осипа, спровоцировали у маменьки легкий апоплексический удар, который на некоторое время приковал ее к постели и лишил дара речи. На лечение потребовалось много денег, которых у нас не было. Папенька продал на аукционе картины, что принесло ощутимую сумму, но я знала: больше у нас ничего нет.
Из огромного особняка в аристократическом районе Белгравия мы переехали в небольшой домик вне пределов Лондона. Свежий воздух и простая пища пошли на пользу маменьке, и она выздоровела, хотя и не полностью – иногда maman заговаривалась или не могла вспомнить того, что сказала или сделала минуту назад.
Семейный совет, в котором помимо родителей принимали участие еще лишь два члена нашего некогда большого семейства – Николя и я, занялся выяснением вопроса, что же нам делать в дальнейшем.
– Говорят, что в Париже и Берлине у русских гораздо более легкая жизнь, чем в Англии, – заметил папенька и, словно стыдясь этого, добавил: – И дешевая.
– Я никуда не поеду! – заявил Николя по-английски – за прошедшие два с половиной года он основательно подзабыл русский язык. – Я останусь в Оксфорде, получу образование и начну политическую карьеру.
Мне было известно, что у братца появился покровитель, один из влиятельных политиков консервативной партии лорд Джейкоб Фалькенстоут. То, что лорд был женат, вовсе не мешало ему поддерживать отнюдь не платонические отношения с Николя, который его не любил, однако был уверен, что «dear Jabby» поможет ему начать карьеру в английской политике.
– Не забывайте только регулярно переводить мне деньги, – добавил наглый братец. – Впрочем, мой добрый друг позволяет мне вести образ жизни, к которому я привык в России.
Родители догадывались об образе жизни Николя, но никогда не затрагивали эту тему и смирились с его решением. В начале 1921 года мы переехали во Францию, где приобрели на остаток денег небольшой прелестный домик в Булонь-сюр-Сен. Забавно, что некогда он принадлежал моей прапрабабке, княгине Александре Ильиничне Валуйской, которая много времени проводила в Париже – это был охотничий домик, где она останавливалась всего пару раз. Теперь же он стал нашим новым семейным гнездом.
Матушка, отбросившая иллюзии и надежды, энергично и самоотверженно включилась в работу русского отделения Красного Креста, помогавшего беженцам-соотечественникам, что оказались в бедственном положении. Она горевала о двух погибших сыновьях, страдала оттого, что негодник Николя не утруждает себя регулярной корреспонденцией с берегов туманного Альбиона, и несколько раз пыталась наладить отношения с Ольгой, однако вдова Осипа была непреклонна и, помня о судебном процессе, упорно не разрешала бабке и деду увидеться с внуком.
Папенька включился в политическую жизнь эмиграции, все еще надеясь, что после падения коммунистов в России будут восстановлены прежние порядки. Maman была в этом отношении на редкость трезвомыслящей.
– Мы никогда больше не вернемся в Россию, – говорила она. – Нам нужно привыкать к тому, что мы сейчас имеем. Впрочем, мы сами виноваты в произошедшем. На месте несчастного русского народа я поступила бы точно так же – организовала революцию и поверила в обещания Советов.
Я, единственный ребенок, оставшийся при родителях, стала главной их заботой. Они возжелали выдать меня замуж – но миновали прежние времена, когда ради моего благосклонного взгляда драться на дуэли были готовы самые знатные и богатые. Те, кто, как и мы, был аристократического происхождения, в большинстве случаев благородно нищенствовали, а те, кто (опять же, как когда-то мы) был богатым, хотели одного – придать себе вес в парижском обществе и приобрести «русскую княжну». Мне предложил руку и сердце Мишель, сын очень богатого фабриканта постельных принадлежностей, и я находила его весьма милым, но родители запретили мне и думать об этом. Они отыскали последнего представителя княжеского рода Дурандоевых – полоумного молодого человека с блаженной улыбкой, который вел родословную от Рюриковичей. На этот раз воспротивилась я, и участь сделаться княгиней Дурандоевой благополучно миновала меня. Наконец на горизонте возник Клод-Этьен-Мари-Луи-Ксавье-Александр, герцог де Мартиньяк. Он был отпрыском одного из самых родовитых семейств Франции, владевшего виноградниками и фирмой по производству дорогого шампанского. Клод-Этьен был красив, мил, галантен и до чертиков богат – он обитал в старинном замке на Луаре, увлекался авиацией и коллекционировал гоночные автомобили.