Бьорн был теперь совсем седой. Поседел он за несколько недель, после того как вернулся с Большой Земли без Бриско. Из-за того, что ему не удалось вернуть сына, в нем произошла глубокая перемена. Угас какой-то внутренний свет, а на смену ему пришло другое: печаль, которая так и осталась безутешной. Все эти восемь лет он, как прежде, работал, смеялся, в общем, жил — но через силу.
— Ступай, родной, — сказала Сельма, легонько подтолкнув сына. — Не заставляй ждать господина Хольма.
Никто из них не позволил себе заплакать. Может быть, потом, когда каждый останется наедине с собой.
Старик извозчик скромно дожидался на углу. Алекс подошел, кинул ранец на сиденье и уселся сам.
— Мне в порт, господин Хольм…
— Что ж, Алекс, поехали, — отозвался старик и щелкнул кнутом. Конь Буран пошел рысью.
Несколько метров — и дом скрылся из виду, заслоненный другими. Алекс едва успел, оглянувшись, увидеть, как родители машут ему на прощанье. Он помахал в ответ и в этот миг осознал, что вот сейчас оставил за собой и за этими стенами маленького мальчика, которым был прежде. И все свое детство.
Алексу и Бальдру через несколько дней после зачисления выдали полное снаряжение. В него входили:
— пара превосходных кожаных сапог,
— две пары шерстяных носков,
— брюки из плотной ткани,
— две рубахи,
— пара теплых перчаток,
— меховая шапка,
— красный мундир на пуговицах,
— темно-синяя шинель с капюшоном.
К этому прилагался ранец, в котором лежали две укладки. В одной — мыло, бритва, ножницы и щетка для волос. В другой — жестянка с ружейной смазкой, тряпка и обувная щетка. Кроме того, выдали жестяной котелок, кружку, ложку и нож.
Вместе с тысячей других рекрутов их погрузили на суда, которые отплыли, держа курс на Большую Землю. Там новобранцев распределили по родам войск.
Как и предвидел Алекс, в кавалерию Бальдра не взяли. Между тем, раз оказавшись в седле, он был наездником не хуже любого другого. Трудность для него состояла в том, чтобы сесть в седло. Чтобы взобраться на лошадь без посторонней помощи, ему приходилось корячиться самым комическим и трудоемким образом. Он ложился животом поперек седла, извивался, пока не принимал сидячее положение, потом руками перекидывал правую ногу через седло и вставлял в стремя. Офицеры сочли, что зрелище это, конечно, потешное, но в боевых условиях, требующих оперативности, потеха будет плохая; таким образом Бальдр, несмотря на увечье, стал пехотинцем, как и Алекс.
Обучение было недолгим. Провели ускоренный курс строевой подготовки, а уже с третьего дня начались упражнения с мушкетом и штыком. Для Бальдра настали тяжелые времена. Все, что надо делать двумя руками, в частности манипуляции с оружием, представляло для него трудную задачу. Он пробовал схитрить, опираясь локтем на трость, чтоб освободить правую руку, но это было ненадежно и не слишком удобно. Как-то раз под вечер во время учений разыгралась драма.
Дело было во дворе казармы. Три десятка новобранцев проделывали всякие эволюции под командой одного особо придирчивого офицера, в глазах которого увечье Бальдра не являлось поводом для снисходительности. Уже не раз метал он на калеку раздраженный взгляд, словно говоривший: «Ты-то что здесь делаешь?» Но Бальдр пока справлялся. С помощью трости ему удавалось выполнять команды не хуже других. Подкосило его переутомление, оказавшееся сильнее воли.
— На караул! — скомандовал офицер.
По строю прошло движение, слышался шорох одежды, щелканье каблуков. Алекс покосился на Бальдра, чье место в строю было рядом с ним. Он увидел, что друг его держится из последних сил: рот его кривился в мучительной гримасе, пот градом катился по лицу. Алекс слышал, как тот шепотом ругается, проклиная себя и свою ногу: «Будешь ты слушаться, дрянь?»
— Скоро это кончится, — ободрил его Алекс. — Держись!
— Оружие на плечо… смир-рно! — скомандовал офицер.
Тридцать новобранцев лихо вскинули мушкеты, и в наступившей тишине все услышали одинокий тяжелый звук падения. Бальдр лежал на земле, запутавшись в трости, оружии и непослушной ноге. Ему довольно быстро удалось подняться, но, уже стоя и опираясь на трость, он обнаружил, что мушкет остался лежать в двух метрах от него, в то время как его товарищи, вытянувшись в струнку, держат свои дулом вверх, как подобает. Офицер, наблюдавший, как он корячится в пыли, издали окликнул его.
— Ты вот это называешь оружием? — спросил он, движением подбородка указывая на трость.
Бальдр промолчал.
— Ты продал свое освобождение?
— Нет! — солгал калека.
— Значит, к службе годен?
— Да.
— Тогда подбери оружие и встань по стойке смирно, да живо у меня!
Бальдр тяжело дышал. Алекс подумал, что сейчас он сорвется на крик или, того хуже, расплачется.
В обоих случаях его отошлют обратно на Малую Землю, и одному Богу известно, на что он может решиться, чтобы избежать такого унижения. Но Алекс ошибался. Бальдр стиснул зубы и сделал удивительную вещь: удерживая равновесие на единственной здоровой ноге, левой, поднял правую, силой согнул ее и одним движением переломил об колено трость, которую когда-то давно сделал ему отец и на которую он опирался столько лет. Бросил обломки на землю и подковылял к своему мушкету. Наклонился, подобрал его, ухитрившись не упасть, и вернулся в строй. Потом он вскинул мушкет и выпрямился, насколько это было для него возможно, вызывающе глядя на офицера. Тот помедлил еще, вынуждая его держаться навытяжку, потом, наконец, отдал команду, которую все так ждали:
— Вольно.
Всего десять дней подготовки, и их отправили с Большой Земли.
— Вы научились маршировать, стрелять, выполнять команды и помалкивать — вполне достаточно, чтоб идти воевать! — объявили офицеры. — Не зимовать же тут!
За следующие несколько недель Алекс не раз писал родителям, но эти письма до них так и не дошли. Первое, которое они получили, было такое.
Дорогие родители,
не знаю, получаете ли вы мои письма… Очень в этом сомневаюсь, видя, какая тут во всем неразбериха. Иногда мне думается, что, чем сдавать их в полевую почту, можно с тем же успехом написать и порвать, или зарыть в снег, или сжечь. Отправляя письмо, я всегда боюсь, что оно пропадет. Но все-таки отправляю — чем черт не шутит! Извините за почерк — я пишу на коленке и стараюсь беречь карандаш. Бумага тоже того и гляди кончится, а здесь ничего не достанешь. Вот уже месяц, как мы покинули Большую Землю. Нас везли на десяти новехоньких кораблях. Ребята — те, кого не укачало, — распевали песни, словно это увеселительная прогулка. Меня не укачало, но петь я не пел. Плыли три дня и две ночи, и теперь мы на Континенте. Здесь уже выпал снег. Что же это будет зимой? Пока что он лежит тонким слоем, но не тает. Утром на солнце он почти совсем голубой и так и хрустит под ногами. Но самое удивительное здесь — это небо. Я и не знал, что небо может быть таким огромным. На Малой Земле оно и то казалось мне необъятным, когда я был маленький и мы ездили кататься на санях по равнине все четверо — Бриско, вы и я. Это так далеко, и сейчас, как вспомню, сразу становится грустно. Что до Большой Земли, то ее небо показалось мне пустым и белым. Мне не понравилось. А здесь оно опять другое. Что-то в нем есть от бесконечности. От безмолвия. Оно как будто бездонное. Это небо пугает меня и в то же время завораживает. И потом, все здесь такое плоское. Мы шагаем по равнине день за днем, шагаем и шагаем на восток, и чудится, что конца этой равнине вообще нет. На своем пути мы не встречаем ни одного живого существа. Животные прячутся, противник отступает без боя. Говорят, они укрепились у себя в столице, где-то в глубине страны, и поджидают нас там. Еще говорят, что у них в обычае беспокоить и ослаблять противника, налетая в самый неожиданный момент невесть откуда и так же исчезая. Но этого мне пока испытать не довелось. Иногда нам попадаются деревни, покинутые жителями. Всякий раз мы кидаемся обшаривать дома, надеясь найти еду или что-нибудь еще, но не находим ничего.