Пройдя десяток шагов, он обернулся и с неприятным удивлением увидел, что прохожий догоняет его. Олега Борисовича отчего-то поразило, что в темноте он не может разглядеть лица. Он даже не мог понять, мужчина или женщина идет за ним – по обе стороны переулка стояли заборы, дома выходили на другую сторону, и свет из окон не освещал узкий, заросший травой проход. Единственный фонарь горел далеко на главной дороге.
– Добрый вечер! – громко сказал Вотчин, решив не позориться, удирая неведомо от кого по сельским закоулкам.
Ответа не последовало, и он, плюнув на приличия, решительно пошел по траве, убыстряя шаги. Оборачиваться ему не хотелось, но в какую-то секунду он не выдержал и посмотрел назад. Человека не было.
– Что за шутки… – начал было Олег Борисович и осекся. „Куда он пропал?“
Ощущение опасности не покидало его. Вдалеке высокий голос выводил под гармошку песню, и от этого Вотчин острее чувствовал, что стоит в темном переулке совершенно один. И если что-то случится, никто не придет ему на помощь.
„Что за мысли? – оборвал он себя. – Какая помощь? Спятил, уважаемый Олег Борисович? Иди домой“.
Человек, нырнувший в незаметную щель между заборами, очень торопился. Ему нужно было обогнуть четыре дома, чтобы выйти там, где пересекались два переулка, один из которых вел к дому старухи Авдотьевны. Место здесь было глухое, заросшее кустами лопуха и крапивой. „Хорошо, что он этой дорогой пошел, – думал человек на бегу. – Так бы, глядишь, заорал – и с дороги его бы услышали. Или из домов. А здесь и заорать не успеет“.
Вотчин углублялся в переулок все дальше от света фонаря на главной дороге, когда непонятное чувство заставило его остановиться. Хозяйка хорошо описала ему короткий путь от дома Левушина до ее собственного, и Олегу Борисовичу оставалось повернуть направо и пройти тропинкой между заборами. Но поворачивать ему не хотелось.
Он обернулся – позади никого не было. Присмотрелся к тропинке, но разглядел только, что идти предстоит мимо высоких стеблей, в сумерках показавшихся ему усами огромных насекомых. Налетевший ветерок пошевелил усы, и Вотчин поежился, хотя было тепло.
– Крапива! – вслух сказал он с притворной досадой. – Надо же… Придется возвращаться.
Олег Борисович пошел обратно, чувствуя нарастающее облегчение от того, что ему не придется идти темной тропой между высоких глухих заборов. „Тропинками пройдешь, – передразнил он хозяйку, – путь срежешь! Нет уж, уважаемая Марья Авдотьевна. Срезайте сами. А я уж как-нибудь…“
Мысли Вотчина прервал шелест за спиной, и, оглянувшись, коллекционер с ужасом увидел в одном шаге от себя человека в темном мешковатом костюме, на голову которого был нахлобучен белый марлевый мешок с прорезями для глаз.
Именно мешок и привел коллекционера в оцепенение. Он замер, на секунду потеряв всякую способность к сопротивлению, и за эту секунду преследователь сделал последний шаг, отделявший его от Олега Борисовича. В узких прорезях мешка Вотчин увидел голубые глаза, а в них то, что привело его в чувство и заставило действовать. Он вскрикнул, в отчаянном порыве бросился на преследователя и толкнул его изо всех сил. Сверкнуло длинное лезвие, и нападающий, потеряв равновесие, упал в кусты, забарахтался в них, а Вотчин помчался скачками к желтому кругу фонаря, казавшемуся очень далеким.
Он бежал, не оглядываясь, и боялся кричать, чтобы не потратить остаток сил на крик. Добежав до крайнего забора, обернулся на ходу и чуть не упал, споткнувшись о какую-то палку.
Преследователь исчез. Вотчин, тяжело дыша, обшарил взглядом улочку, но человек с белым мешком на голове испарился, словно его и не было. Олег Борисович вспомнил сверкнувшее лезвие, сел на мокрую от вечерней росы траву и взялся за сердце. На лбу у него выступил холодный пот.
Отдышавшись и чуть придя в себя, он встал и быстро пошел по улице, оглядываясь через каждые три шага и вздрагивая от гавканья собак за заборами. Навстречу ему попалась компания мальчишек лет шестнадцати, оглядевших Олега Борисовича с насмешливым враждебным любопытством. Вотчин их понимал: начинающий лысеть мужичок в мокрой от пота рубашке и перепачканных травою брюках выглядел нелепо. Он провел рукой по влажной лысине и остановился, переводя дыхание. До дома хозяйки оставался один прогон.
Вотчина вдруг накрыл страх, что его догонят и убьют даже на широкой улице, перед желтыми окнами, свет из которых мягко ложился на кусты в палисадниках. Он снова оглянулся, вышел на середину дороги – чтобы тот, в белом мешке, не выскочил из ближайших кустов. Для уверенности Олег Борисович нащупал в кармане деревянную русалку и не выпускал ее из руки до самой калитки, за которой стояла, дожидаясь его, Марья Авдотьевна.
– Долго же ты, батюшка, ходил, – укоризненно заметила она, открывая калитку. – Ужинать пора. Или тебя у Левушиных кормили?
Олег Борисович покачал головой.
– А ты что бледный-то какой? – встревожилась старушка.
– Все в порядке. – Вотчин нервно огляделся вокруг и шмыгнул в дом.
Он настоял на том, чтобы Марья Авдотьевна заперла дверь, и собственноручно проверил засов. Успокоился Олег Борисович только под болтовню хозяйки за ужином. Перед сном он вынул русалку из кармана, положил на подушку и смотрел на нее до тех пор, пока ему не стало казаться, что в темноте фигурка меняет очертания, превращаясь то в рыбу, то в бутон цветка.
– Нет уж, – пробормотал Вотчин, не отдавая себе отчета в том, что говорит, – никому тебя не отдам. Не отдам!
Пашка Буравин напевал с самого утра. Сначала на него покосился отец, затем удивилась мать, а потом и поздно поднявшаяся тетка Зина пошутила над племянником. Надо сказать, что пел Пашка фальшиво и всякую ерунду, что на ум придет, но ему самому было приятно себя слушать. „Влюбился“, – посмеивалась тетка Зина.
Влюбился! Ха! Да от влюбленности ничего хорошего не бывает, чего там петь? Одни проблемы да драки. Пашка машинально потрогал нос и, убедившись, что нос у него прямой, вновь приободрился.
– Что ты все напеваешь? – не выдержала мать. – Чему радуешься-то, а? Человека вчера убили, а он песни поет!
Пашка замолчал. Не мог же он сказать матери, что поет именно из-за того, что человека убили! Точнее сказать, не из-за того, что убили, а из-за того, кого убили! А убили неизвестного Буравину парня, младшего из троих братьев, живущих в соседнем селе Красных Возничах.
„Надо ж было так ошибиться, – думал Пашка, таская для матери воду из колодца. – Не дурак ли я, а?“ И критично признавал, что да, дурак он, Паша Буравин. Кто, кроме дурака, мог поверить в какую-то деревянную русалку? „Желание исполнилось! – передразнил самого себя Пашка. – Ой, я человека убил! Так перепугался, что и не догадался спросить у мальчишки, откуда убитый-то. А спросил бы – и не мучился всю ночь, не бегал к тетке Марье чуть свет, не возвращал бы ей игрушку. Эх, жалко – подарил бы ее тете Зине“.