И в то же время — был.
— Что будет… — Адриан с трудом сглотнул, прочистил горло и повторил: — Что будет, если я убью его?
И тогда Алекзайн улыбнулась ему. Это была та самая улыбка, которой она могла расплатиться с ним за всё, что угодно.
— Я не знаю, Адриан, что будет. Но что-то изменится. И, прежде чем ты убьёшь или не убьёшь его, подумай хорошенько, что именно.
Адриан обхватил голову руками. Зажмурился. Затряс головой, изо всех сил пытаясь не дать пролиться тому, что нестерпимо щипало глаза.
— Я… я не знаю!
— Ты должен знать. Должен думать. Ты должен всегда просчитывать вероятные последствия своего поступка. И действовать так, будто они предопределены. Потому что они действительно предопределены, Адриан. Ты помнишь того человека, в моей деревне, которого ты убил? Ты ведь хотел его убить? Ведь хотел?
В моей деревне — как она это сказала… «моя лошадь», «моя перчатка», «моя деревня»… моё. «И ты мой, Адриан Эвентри, Тот, Кто в Ответе, и думай, что ответишь мне сейчас. Это твой дар и твоё проклятие — отвечать».
— Не хотел, — прошептал Адриан, не открывая глаз. — Не хотел убивать, я только… только хотел убрать его. Чтобы он сгинул. Чтобы не пугал больше Вилму.
— Он больше не пугает её, — улыбаясь, сказала Алекзайн. — Ты добился, чего хотел. Я говорила: главное для тебя — захотеть.
«Я хочу, чтобы ты исчезла и оставила меня в покое, навсегда, чтобы не говорила мне всех этих ужасных вещей!» — хотел сказать Адриан, может, даже прокричать, прямо ей в лицо…
…в её лицо, белое, точёное, с прорезью улыбки на атласной коже, прямо перед его лицом, и её руки — на его шее, в его волосах, его грязных спутанных волосах, гладят их, скользят к плечам, и её дыхание не обжигает его — замораживает, и сердце тоже замерзает и останавливается в груди.
И в этот миг он услышал её голос — в своей голове. Услышал, глядя на её неподвижные губы, растянутые в улыбке, способной ослепить и убить.
«Когда ты с Томом, ты чувствуешь себя таким глупым и слабым, верно? Но ты не глуп и не слаб. Ты бог. И этот мир — твой».
Он услышал что-то позади себя — топот, треск, грохот, рёв, вой, хруст разламывающейся земли. Он не обернулся.
«Этот мир — твой».
И словно эхом — отголосок, то ли в нём, то ли вовне:»Твой, твой, мой, мой, мой…»
Адриан схватил её — схватил её голову, сжал ладонями, словно в тисках, прижимая к её щекам влажные пряди волос — рыжих и седых. И увидел, как медленно раскрылись её губы — раскрылись единственным словом.
«НЕТ».
Нет. Не сейчас. Когда сделаешь. Когда возьмёшь этот мир. Тогда богиня отдастся богу. Тогда Молог раздвинет трепещущие колени Гилас, покорной, сдавшейся на его милость…
Нет. Нет, не то. Тогда Гвидре возьмёт Янону. Свою проклятую сестру. Возьмёт её, ненавидя и любя, боясь её неистовой злобы, не понимая её, не умея её понять. Возьмёт, потому что она позволит. В награду за то, что он сделает для неё.
Он возьмёт её, а она возьмёт его — себе.
Адриан вскочил. Его колотила дрожь. Алекзайн сидела перед ним на земле, глядя снизу вверх. Этот мир — твой, Отвечающий, а ты — мой. Вместе со своим миром.
Она сказала, он должен решить, чего хочет. Он решил.
Он этого не хотел.
И в этот миг посреди панического ужаса, среди растерянности и недоумения, среди ошеломляющей безысходности чувства, что он является её вещью, её рабом, её добычей — среди всего этого мелькнула вспышка дикой, всепоглощающей ярости, куда более страшной, чем та, которая охватила его, когда он вонзил нож под ребро Элжерона в такой же холодной и страшной ночи, как эта, тысячу лет назад. И вспышка этой ярости была подобна молнии, осветившей кромешную мглу его страха.
Проклятье, нет!
Он не будет её добычей.
Он не сказал ни слова, развернулся и бросился в темноту, к дороге, туда, откуда она его привезла…
И остановился, не сделав и трёх шагов.
То, что он слышал за своей спиной, когда Алекзайн притягивала его к себе, существовало не только в его воспалённом сознании. По крайне мере, кое-что из этого было явью. И теперь четверо всадников нависали над ним на тёмной вязкой дороге, высясь чёрными тенями в ночи, и один из них, немолодой бородач с широким скуластым лицом, улыбался во весь рот.
Адриану не надо было оборачиваться, чтобы знать, что Алекзайн отвечает на эту улыбку — призраком своей.
— Что ж, парень, вот ты и попался, — сказал Топпер Индабиран.
«Людям достаточно хлеба и зрелищ, чтобы быть довольными, — мысленно рассуждал Эд. — Именно в таком порядке, но если есть хлеб, то характер и содержание зрелищ уже не столь важны. А если господин додумается совместить в одном действе подачку и представление, то… то получится, собственно, вот это».
Человеческое море волновалось и дрожало: возбуждение, любопытство и нетерпение валом прокатывались по нему, и на вершине этого вала белёсой рябью подрагивал страх, зыбкий, как пена на гребнях волн. Людей собралось порядка полсотни, все они были крестьянами из деревеньки, видневшейся поодаль, у подножья холма. Деревенька называлась Дубовой Рощей, хотя никакой рощи в округе не было, а дуб имелся один-единственный, в пятистах шагах от селения — вот этот самый, к которому стёкся сегодня простой люд, чтобы получить хлеба и зрелищ. Хлеб, впрочем, они уже получили — вернее, сохранили: вчерашняя битва, залившая кровью поле за холмом, поставила точку в междоусобной распре и окончила войну — по крайней мере, на некоторое время. Урожаю больше ничего не грозит, а это ли не повод для праздника?
И победитель великодушно устроил им этот праздник.
«А что касается зрелищ, — думал Эд, похлопывая по холке коня, взволнованного толчеёй, и глядя на свисавшую с ветви дуба верёвочную петлю, — то тут одно из двух: либо балаган, либо казнь. И если господин додумается совместить то и другое в одном действе…»
То получится, собственно, — вот это.
— Готов? — рявкнул низкий голос, и народ замер, затаив дыхание, вытягивая шеи, пытаясь рассмотреть. В полной тишине было слышно, как загудела тетива, как просвистела стрела, рассекая воздух, — и как глухо стукнулся наконечник в крепкий ствол дуба, двумя футами правее от болтающейся в воздухе пустой петли.
Впрочем, пустовать ей осталось недолго.
— Мимо! — хохотнул низкий голос.
Толпа выдохнула. Неудачливый стрелок опустил лук, уголки его рта подергивались от разочарования. Двое дюжих воинов в латах, покрытых пятнами крови и грязи после вчерашней битвы, схватили связанного человека, стоявшего у древесного ствола, и поволокли его к петле. Яблоко, до этого мгновения покоившееся на макушке пленника и служившее мишенью для стрелка, упало и покатилось по земле. Глашатай наклонился и подобрал его в тот самый миг, когда ноги осуждённого оторвались от земли и судорожно задрыгались в воздухе. Толпа глядела на это как заворожённая — так, будто никогда прежде не видала повешенья.